Аллен Герви

Эдгар Аллан По (биография)

Глава шестая

     К тому скорбному дню, когда "Елена"  отправилась  к  своему  последнему
пристанищу,  в  калейдоскопе  времени  пронеслось  уже  более   трети   лет,
отпущенных  судьбой  Эдгару  По.  Живой,  впечатлительный  подросток  быстро
превращался в  еще  более  впечатлительного  молодого  человека,  обогнав  в
развитии большинство своих сверстников, - по всем свидетельствам, он казался
в это время физически и духовно  старше  своих  лет.  И  история  жизни  его
родителей, и воспоминания современников  заставляют  предположить,  что  его
характер и темперамент обнаруживали себя в проявлениях ранних и  бурных,  но
весьма  скоротечных.  Он  был  точно  факел,  пылающий  на  ветру  жизни   и
отзывающийся на каждый его порыв вспышкой столь сильной и яркой,  что  очень
скоро сгорает без  остатка.  На  протяжении  следующих  нескольких  лет  ему
предстояло пережить горести и испытания, вызвавшие в  нем  душевный  надлом,
который он не смог преодолеть до конца своих дней.  Ибо  в  человеке  тонкой
духовной   организации   переживания,   испытанные   в   юности,    способны
предопределить чувства и умонастроения зрелых лет.
     Приблизительно в это время здоровье приемной матери По вновь становится
предметом встревоженного обсуждения в семейной переписке - очевидно,  именно
тогда начался необратимый упадок сил, вследствие которого она  через  четыре
года разделила участь несчастной Джейн Стенард.
     По испытывал к приемной матери нежную, преданную  любовь,  и  она  была
одним из самых глубоких из когда-либо владевших им чувств. Естественную  его
привязанность усиливала красота Фрэнсис Аллан - физическое совершенство было
свойством, перед которым он преклонялся, когда и в ком бы его ни находил.  И
к тому времени он уже, наверное, понимал, что  лишь  ей  и  "тетушке  Нэнси"
обязан своим относительно благополучным пребыванием  в  доме  Джона  Аллана.
Каковы были причины продолжительного недуга Фрэнсис Аллан и существовала  ли
какая-то связь между ним и ее бездетностью  -  остается  лишь  догадываться.
Эдгар, конечно, часто размышлял об этом, и не исключено, что  заключения,  к
которым он пришел, существенным образом повлияли на его отношение к опекуну.
Все, что могло связывать "малыша Эдгара"  с  "папенькой",  уже  принадлежало
прошлому. Теперь в доме было двое мужчин - в  глаза  торговцу  Джону  Аллану
испытующе  смотрел  молодой  поэт  Эдгар  По,  и  от   этого   пристального,
проницательного взгляда торговцу становилось временами не по себе.
     В ту  пору  Ричмонд  был  небольшим,  по  нынешним  понятиям,  городом,
значительную часть  жителей  которого  составляли  рабы.  Весь  уклад  жизни
немногочисленного и обособленного  белого  населения  подчинялся  строжайшим
общественным условностям, любые нарушения которых очень  быстро  переставали
быть тайной. И судя по обстановке, воцарившейся в доме Аллана в это время  и
не изменившейся до самой его смерти,  когда  было  оглашено  его  завещание,
подтвердившее  некоторые  толки,  Фрэнсис  Аллан  уже  знала,  что  была  не
единственной женщиной, пользовавшейся вниманием Джона Аллана.
     Нет нужды говорить о том, как оскорбило ее это укрытие и какую  вызвало
тревогу за судьбу маленького семейства, заботам о котором она отдала столько
любви и нежности. Едва  ли  она  поделилась  печальной  правдой  с  Эдгаром,
будучи, с одной стороны, слишком предана мужу и, с другой - не желая  ранить
душу впечатлительного юноши. Однако он и сам  очень  скоро  ощутил  тяжелую,
напряженную  атмосферу,  создавшуюся  в  доме,  и  в   последовавшем   затем
неизбежном семейном расколе  встал  на  сторону  приемной  матери,  движимый
сначала только состраданием, которое позднее, когда ему стали  известны  все
обстоятельства, было подкреплено чувством справедливости.
     Смерть Джейн Стенард нестерпимой болью отозвалась в юной, но уже  много
выстрадавшей душе Эдгара По и  надолго  повергла  его  в  глубокую  тоску  и
уныние. Именно в это время его стали часто мучить кошмары, о  которых  потом
рассказывал с его слов Джон Макензи: "Больше всего  он  пугался,  когда  ему
чудилось, будто в кромешной ночной тьме на лицо его ложится  чья-то  ледяная
рука; или виделось страшное и отвратительное лицо, надвигавшееся на него  из
предрассветного  полумрака.   Жуткие   фантазии   преследовали   его   столь
неотступно, что иногда он, спрятав голову под одеяло, лежал так до тех  пор,
пока не начинал задыхаться".
     Сопутствующее таким  переживаниям  дурное  расположение  духа,  мрачные
настроения и раздражительность стали не на  шутку  тревожить  Джона  Аллана.
Однако его упреки и требования воспринимались уже без былого смирения  -  на
выговоры опекуна Эдгар отвечал дерзостями  или  же  оскорбленным  молчанием,
ясно давая понять, что и для того, и для другого у него имеются  достаточные
основания. Джон Аллан был теперь не только возмущен, но и озабочен, и, чтобы
оправдать себя перед всемогущими небесами, а также укрепить свою репутацию в
глазах живущего в Балтиморе старшего брата Эдгара,  Уильяма  Генри  Леонарда
По, он пишет последнему письмо, выдержанное в весьма любопытном стиле:

     Ричмонд, ноябрь 1824 года.
     Дорогой Генри!
     Я только что увидел твое письмо Эдгару от 25 числа  прошлого  месяца  и
весьма огорчился тем, что он до
     сих пор тебе не ответил. Хотя заниматься все это время ему  было  почти
нечем - для меня  он  ничего  не  делает,  и  вид  имеет,  по  мнению  всего
семейства, унылый, хмурый и злобный. Чем мы заслужили все это, не  поддается
моему пониманию - почти так же, как и то, почему я  столь  долго  мирился  с
подобным поведением. Мальчик не выказывает ни единой искры  привязанности  к
кому-либо из нас, ни малейшей благодарности за всю мою доброту  и  заботу  о
нем. А ведь я дал ему образование, намного  превосходящее  мое  собственное.
Если Розали  придется  в  какой  бы  то  ни  было  мере  полагаться  на  его
привязанность, да не оставит ее господь своим милосердием. Я  опасаюсь,  что
товарищи  его  внушили  ему  образ  мыслей  и   действий   (?),   совершенно
противоположный тому, какого он придерживался в Англии.  Я  с  гордостью  за
тебя сознаю всю разницу между твоими нравственными принципами и его,  что  и
побуждает меня столь дорожить твоим уважением.  Если  бы  и  перед  Господом
нашим выполнял я свой долг так же свято, как выполнил я его  перед  Эдгаром,
то Смерть, когда бы она ни  явилась,  меня  бы  не  устрашила.  Однако  пора
кончать, и я всей душою желаю, чтобы Всевышний не оставил его и  тебя  своим
благословением, чтобы успех венчал все ваши начинания и чтобы ваша Розали не
претерпела от вас ни обид, ни горя. Ибо, по  крайней  мере,  наполовину  она
сестра ваша, и боже вас упаси, дорогой Генри, взыскивать с  живых  за  грехи
мертвых. Можешь быть уверен, дорогой  Генри,  что  все  мы  принимаем  самое
искреннее участие в твоей судьбе, моля Господа на  небесах  ниспослать  тебе
благословение и защиту. Уповай, мой храбрый и добрый мальчик,  на  Спасителя
нашего, чья милость не знает  пределов.  И  да  убережет  Он  тебя  от  всех
опасностей и хранит тебя всегда - такова молитва, которую возносит твой
     Друг и Слуга
     (Джон Аллан)".

     Характерно, что на обороте листа все той  же  благочестивой  рукой  был
вычислен конечный прирост с некой суммы из расчета шести процентов годовых.
     Быть может, холодная длань, тяжесть которой ощутил на себе Эдгар,  была
не просто ночным кошмаром. На одном дыхании оправдать  собственную  низость,
попытаться посеять вражду между братьями, опорочить  мать  юноши  и  тут  же
призвать  на  его  голову  божье  благословение,  после  чего   хладнокровно
перевернуть лист другой стороной и произвести подсчет  ожидаемой  прибыли  -
для этого надо обладать качествами,  каковые  явно  не  значатся  в  перечне
богоугодных добродетелей. И таких качеств, наверное, было немало в характере
человека, который,  возведя  очи  горе,  вверял  будущее  сирот  По  милости
Всевышнего.
     Осенью 1824 года не только Ричмонд, но и  вся  Виргиния  с  нетерпением
ожидали  предстоявшего  в  скором  времени  визита  маркиза  де  Лафайета  и
лихорадочно готовились к его приезду. К концу первой четверти девятнадцатого
столетия  Лафайет   пережил   почти   всех   своих   великих   революционных
современников, и для новых поколений молодой  американской  республики,  чьи
могучие силы уже начинали пробуждаться, он олицетворял идеалы,  которые,  по
крайней  мере,  теоретически  представляли  весьма  значительную  социальную
ценность.  Способность  их  привести  общество   к   тысячелетнему   царству
процветания пока еще никем не ставилась  под  сомнение,  и  в  романтической
фигуре энергичного маленького француза с  гордым  орлиным  профилем  сыны  и
дочери американской революции видели непримиримого врага тирании,  соратника
Вашингтона, храброго солдата, символизировавшего торжество идей  Джефферсона
и философии Руссо. Это был истинный герой во всем, и потому  прием,  который
ему оказывали повсюду в Соединенных Штатах, вылился в  триумф  американского
патриотизма.
     Виргиния была в  особом  долгу  перед  Лафайетом  -  его  поход  против
генерала Арнольда и  доблесть  в  битве  при  Йорктауне  вписали  славную  и
достопамятную страницу в историю штата, и бывший доминион желал во что бы то
ни стало превзойти все и вся радушием и гостеприимством.
     В Ричмонде царило огромное волнение, и нигде оно не было столь  велико,
как среди питомцев школы г-на Берка. Из них и  других  молодых  джентльменов
была сформирована рота Юных ричмондских волонтеров,  или  "Легион  Моргана",
которой выдали в качестве мундиров отделанные бахромой рубашки  американских
трапперов. Капитаном маленького отряда был
     избран юноша по имени Джон Лайл, а лейтенантом - Эдгар  Аллан  По,  что
свидетельствует о его авторитете среди товарищей,  ибо  почетной  должности,
наверное, домогались многие. Необходимо было позаботиться  также  и  о  том,
чтобы надлежащим образом вооружить роту. С этим важным делом вполне  успешно
справились два ее командира.
     Бережно хранимая легенда о  преданности  и  счастливой  доле  рабов  на
американском Юге намеренно предает забвению тот факт, что  рабовладельческое
общество  в  ту  давнюю  пору  жило  в  неизбывном  кошмарном  страхе  перед
восстанием  чернокожих.  И  опасения  эти  были  отнюдь  не  беспочвенны.  К
описываемому  моменту  негры  в  Виргинии  уже  неоднократно   предпринимали
пугающие, хотя и неудачные попытки подняться с оружием в руках против  белых
хозяев, и выступления эти, даже терпя провал, сеяли ужас среди плантаторов и
городского населения. Именно на такой случай в Ричмонде постоянно  находился
в  боевой  готовности  19-й  полк  национальной  гвардии,  часть   которого,
именовавшаяся "стражей", всегда  была  под  ружьем  и  не  покидала  казарм.
Офицерам предписывалось появляться вне дома только в мундирах. Чтобы оказать
достойные почести Лафайету, полк в полном составе  намеревались  вывести  из
города навстречу высокому гостю. Однако оставить город  без  всякой  военной
защиты было никак нельзя, поэтому власти приняли решение  на  время  раздать
оружие добровольной милиции. В числе таких подразделений оказался и  "Легион
Моргана". Письмо на  имя  губернатора  штата  с  просьбой  о  выдаче  оружия
подписали капитан Джон Лайл и лейтенант Эдгар А. По.
     Можно  представить  восторг,  переполнявший  сердца  Юных   ричмондских
волонтеров, когда они получали из арсенала настоящие ружья, или гордость  их
лейтенанта Эдгара По, когда, пристегнув  к  поясу  саблю,  он,  чеканя  шаг,
выступил навстречу Лафайету.
     Его роте,  состоявшей  из  юных  отпрысков  лучших  ричмондских  семей,
поручили в качестве почетного  эскорта  сопровождать  старого  полководца  в
Ричмонде. По, вероятно, был лично представлен Лафайету как  внук  "генерала"
Дэйвида По из Балтимора, помощника квартирмейстера  повстанческой  армии  во
время войны за независимость. Будучи в  Балтиморе,  Лафайет,  как  передают,
специально посетил могилу героя революции, воскликнув: "Ici repose un  coeur
noblei"(1).  Об  этом  факте,  наверное,  было  известно  и  По,   ведь   он
переписывался с братом Генри и другими балтиморскими родственниками. Все эти
события, очевидно, пробудили в По родовую гордость и привлекли его  внимание
к военному поприщу. Так или иначе, но три года спустя он поступил на  службу
в армию.
     -------------
     (1) "Здесь покоится благородное сердце!" (франц.).

     Шло время. Наступила весна 1825 года. 26  марта  скончался  дядя  Джона
Аллана, Унльям Гэльт, оставив ему большую часть своего крупного состояния, в
то время как остальные родственники - и в Америке, и в Шотландии -  получили
весьма незначительные доли. Дела Джона Аллана были  спасены.  Как  утверждал
впоследствии По, состояние, владельцем которого стал его  опекун,  равнялось
750 тысячам долларов. Соответствует это действительности  или  нет,  сказать
теперь трудно - ясно лишь, что в наши дни такой капитал дал бы Аллану  право
именовать себя  миллионером.  Перемены  в  его  образе  жизни,  общественном
положении и устремлениях, равно как и их последствия для его  близких,  были
разнообразны и не всегда благотворны.
     Сделавшись одним из богатейших  людей  Виргинии,  Аллан  превратился  в
фигуру, привлекающую всеобщее внимание, и оно, учитывая определенные стороны
его частной жизни, не вызывало у него особого восторга. Не  обошлось  и  без
завистников, временами добавлявших горечи к  сладкому  фалернскому,  которое
любил посмаковать торговец. Он страдал хромотой и ходил  довольно  медленно,
опираясь на тяжелую резную трость. "Гэльт оставил  все  свои  денежки  этому
скороходу Аллану", - сообщал один из его знакомых в письмо к  приятелю,  еще
не знавшему этой новости. Скрытая неприязнь, которую он  ощущал  у  себя  за
спиной, заставляла его решительнее вонзать трость в землю и строить  широкие
и честолюбивые планы на будущее, в каковых немалая роль  отводилась  покупке
роскошного семейного особняка, - планы, которые, не  будь  они  продиктованы
стремлением  к  самоутверждению,  наверное,  были  бы  менее  грандиозны.  В
Шотландии  к  тому  же  поднялось  недовольство  по   поводу   завещательных
распоряжений,  сопровождаемое  угрозами   обратиться   в   суд,   -   многим
родственникам отписанные им доли  казались  явно  урезанными.  Они  засыпали
Аллана письмами, отличавшимися чисто шотландской прямотой. Ответы на них  он
тщательно взвешивал,
     28 июня  1825  года,  спустя  всего  три  месяца  после  утверждения  к
исполнению дядюшкиного завещания, Джон Аллан купил на  торгах  большой  дом,
находившийся в юго-восточной части Ричмонда,  на  углу  Мэйн-стрит  и  Пятой
улицы, который обошелся ему в 14 950 долларов. Прежний владелец приобрел его
за девятнадцать тысяч, однако умер, не успев выплатить всей суммы.
     Из  окон  особняка,  стоявшего  на  склоне  холма  посреди  прекрасного
фруктового сада, открывался великолепный вид на широкую долину реки Джеймс с
чудесной маленькой деревушкой на ее противоположном,  южном  берегу.  Вокруг
лежал край, где прошло детство Эдгара По, -  леса  и  луга,  реки  и  ручьи,
живописные островки, плантации и  поселки  фермеров.  Парадный  вход  вел  в
просторный вестибюль, с которым сообщалась расположенная справа комната  для
утренних приемов  и  чаепитий.  Прямо  напротив  входа,  по  другую  сторону
вестибюля, находилась красиво освещенная столовая восьмиугольной  формы.  На
втором этаже был просторный бальный зал, стены  которого  помнили  множество
шумных и блестящих сборищ. Комнаты  Джона  Аллана  располагались  прямо  над
парадным входом, так что из окон был виден весь передний двор  и  подъездная
дорожка. На том же этаже находилось еще три спальни  -  одну  занимала  мисс
Валентайн, другую держали для гостей, а третью отвели Эдгару.
     Комната По  была  в  конце  широкого  коридора,  образовывавшего  здесь
небольшую сужающуюся нишу, почти скрытую плохо освещенным лестничным маршем.
В нише, несколько вдаваясь одним краем  в  дверной  проем,  стоял  стол,  на
котором по ночам горела лампа. На него По имел привычку бросать свое пальто,
когда входил в комнату. В ней имелось два окна, выходивших  одно  на  север,
другое  на  восток.  С  восточной  стороны  открывалась   широкая   панорама
окрестностей, так как в ту пору вокруг дома Аллана не было других  построек,
которые могли бы заслонить обзор. Помимо  обычной  для  спальни  обстановки,
здесь стоял удобный диван, лежа на котором По любил читать, небольшой столик
для книг и гардероб с порядочным  запасом  одежды  -  известно,  что,  кроме
Эдгара, им не раз пользовались гостившие в доме молодые люди. По был не чужд
известного щегольства  и  самым  неукоснительным  образом  следил  за  своей
приметной наружностью, изменяя этому обыкновению, лишь когда бедствовал  или
пускался во  все  тяжкие.  Можно  сказать,  что  внешность  всегда  являлась
барометром  его  душевного  состояния  и  материального  достатка.  В   силу
природной склонности и  воспитания  он  был  очень  опрятен  и  аккуратен  в
повседневной жизни и тщателен в одежде.
     На полках и на  столе  в  его  комнате  лежали  учебники  и  книги  для
школьного чтения, среди них некоторые античные классики -  Гомер,  Виргилий,
Цезарь, Цицерон и Гораций. Были там и  старые,  потрепанные  справочники  по
грамматике  и  орфографии,  хрестоматии,  привезенные  из  Англии   учебники
французского  языка,  книги  по  истории  Англии  и  Америки,  с   полдюжины
готических романов  и,  вероятно,  одно  или  два  руководства  по  военному
искусству. Можно не сомневаться, что тут нашлось место и Байрону, и Муру,  и
Вордстворту вкупе с Кольриджем и Китсом -  попал  ли  в  эту  плеяду  Шелли,
сказать  с  уверенностью  нельзя.  Однако  туда  наверняка  отыскали  дорогу
некоторые поэты восемнадцатого века, чьими книгами были в  избытке  снабжены
библиотеки виргинских джентльменов. О том, что "Дон-Кихот",  "Жиль  Блас"  и
"Джо Миллер" также принадлежали к числу любимых книг По, мы  узнаем  позднее
из одного письма. Завершают этот список Мильтон -  Эдгар  неплохо  знал  его
творчество, - конечно же, Бернс - ведь Джон Аллан был родом из  Шотландии  -
и, наконец, Кэмпбелл и Кирк Уайт.
     Фрэнсис Аллан обставила новый  дом  богато  и  со  вкусом.  Стены  были
обтянуты роскошными драпировками, комнаты и залы украшали скульптуры,  среди
которых Эдгару По больше других запомнились бюсты Данте  и  Марии  Магдалины
работы Кановы. Мебель, инкрустированная позолоченной медью, была выдержана в
изящном стиле  позднего  ампира.  На  столе  в  комнате  По  стоял  красивый
бронзовый чернильный прибор и такая же песочница с  песком  для  промокания,
купленные его приемным отцом и помеченные травленой надписью:  "Джон  Аллан,
1813". Их По впоследствии забрал с собой в числе немногих  вещей,  увезенных
им из дома Аллана, и хранил на протяжении долгого времени.
     Однако самой восхитительной особенностью нового  жилища  была  длинная,
опоясывавшая весь  дом  двухъярусная  галерея,  на  которую  выходили  двери
столовой и комнаты для утренних приемов на первом этаже и комнаты  Аллана  и
гостиная - на втором. Здесь весной, летом и осенью семья  проводила  большую
часть времени вместе с постоянно бывавшими в доме гостями. На верхнем  ярусе
были устроены качели и установлен небольшой  телескоп,  в  который  молодежь
любила смотреть на звезды или расстилавшийся за рекой  ландшафт.  Через  его
линзы глаза юного По впервые научились различать далекие звезды и созвездия,
чьи прекрасные имена рассыпаны по строчкам его стихов. И по мере  того,  как
пробуждалась его страсть к астрономии и космическим фантазиям, он все чаще и
чаще наводил свою трубу на печальный лик луны, силясь разгадать  ее  древнюю
тайну.



Глава седьмая

     Когда-то в Ричмонде, на углу улиц  Франклина  и  Второй,  был  чудесный
городской сад, который очень любил Эдгар По. Место это он знал с детства: по
пути в школу и из школы или отправляясь поиграть с жившим  неподалеку  Томом
Эллисом,  он  каждый  раз  проходил  вдоль  длинной  старой  стены,   вдыхая
доносившиеся из-за нее пьянящие запахи южной весны -  тысяч  разных  цветов,
благоуханием своим звавших прохожего оставить  изнемогающую  от  полдневного
зноя улицу и укрыться в прохладной зелени деревьев. В юности он стал  искать
там уединения, чтобы  хоть  на  время  отрешиться  от  городской  суеты,  от
нескончаемых разговоров о ценах и торговле в конторе и за столом  у  Аллана.
То был уголок, навевавший покой и сладкие грезы.
     "Елена" была мертва, но Эдгар  по-прежнему  жил  в  мире  людей.  И  он
посмотрел вокруг и увидел, что "дочери их  прекрасны",  и  вошел  с  ними  в
Зачарованный сад. Туда привел он Сару Эльмиру  Ройстер  и  шептал  ей  слова
любви, с трепетом касаясь губами прелестных локонов.
     Семья Эльмиры - так звали ее друзья - жила  по  соседству  с  Алланами,
прямо напротив школы, где учился Эдгар, который, однако, был не из тех,  кто
не замечает прекрасного, если оно слишком близко. В ту пору  Эльмире  только
что минуло пятнадцать лет. Природа наделила ее  изящной  стройной  фигуркой,
большими  черными  глазами,  красивым  ртом  и  длинными   темно-каштановыми
волосами. Все вместе взятое произвело на По неотразимое впечатление.
     Познакомились они, вероятно,  в  1823  году,  а  в  1824-м,  омраченном
кончиной Джейн Стенард и принесшем перемены  и  новые  раздоры  в  семейство
Алланов, долгие прогулки  с  Эльмирой  по  тихим  улочкам  старого  Ричмонда
проливали бальзам на душу По, согревая и наполняя счастьем одинокое  сердце,
знавшее столь мало радостных мгновений.
     Чаще всего прогулки эти приводили  их  в  Зачарованный  сад,  под  сень
миртовых зарослей,  где  он  говорил  ей  о  своей  любви  и  мечтах.  Часы,
проведенные с нею здесь, он вспоминал потом в дни тревог и страданий. В  его
памяти эти встречи оставались чудным идиллическим островком, и озарявший  их
волшебный свет пронизывает прекрасные строки, которые он посвятил Эльмпре:

     В тебе обрел все то я,
     К чему стремиться мог:
     Храм, ключ с водой живою,
     Зеленый островок,
     Где только моим был каждый
     Чудесный плод и цветок..
     Все дни тобою полны,
     А ночью мчат мечты
     Меня в тот край безмолвный,
     Где в легкой пляске ты
     К реке, чьи вечны волны,
     Нисходишь с высоты(1),
     ------------
     (1) Перевод Ю. Корнеева.

     Дом Ройстеров,  отделенный  лишь  маленьким  сквером  от  старого  дома
Алланов, где семья жила до переезда в великолепный особняк на  Пятой  улице,
был хорошо виден из окна комнаты, которую  занимал  Эдгар.  Пользуясь  этим,
влюбленные имели обыкновение подавать  друг  другу  знаки  взмахами  платка,
Эдгар  -  из  окна,  а  Эльмира  -  стоя  на  верхней   площадке   лестницы,
поднимавшейся в дом со двора. Как, должно быть, трепетали  их  юные  сердца,
когда они обменивались этими бессловесными посланиями! Сигналы,  видимо,  не
были просто сентиментальной  игрой,  ибо,  как  выяснилось  позднее,  мистер
Ройстер без особого удовольствия смотрел на слишком  явные  знаки  внимания,
оказываемые его дочери Эдгаром По.  Джон  Аллан  тоже  относился  к  ним  не
слишком сочувственно.
     Наряду с другими честолюбивыми замыслами и стремлениями, которые питало
полученное от дядюшки изрядное состояние, у хитроумного  шотландца  возникли
новые соображения касательно дальнейшего образования Эдгара По. До того, как
в 1825 году ему отошла большая часть добра, нажитого старым  Гэльтом,  планы
Аллана относительно будущего его одаренного  воспитанника,  если  таковые  у
него вообще имелись, вращались,  по  всей  вероятности,  вокруг  магазина  и
складов фирмы "Эллис и Аллан", где трудом  и  радением  Эдгар,  быть  может,
добился бы со временем права на свою долю в деле или же скопил бы достаточно
денег, чтобы открыть собственную торговлю, как когда-то сделали сами Аллан и
Эллис. Вовсе не такая уж  плохая  перспектива.  Известно,  что  Эдгар  часто
помогал в магазине и  время  от  времени  выполнял  обязанности  продавца  и
посыльного, которому доверяли важные бумаги и ценности, - в этом качестве он
запомнился многим. Впрочем, имя его  никогда  не  фигурировало  в  платежных
ведомостях фирмы  -  очевидно,  опекун  со  свойственной  ему  бережливостью
относил оказываемые им мелкие услуги в  счет  стола  и  содержания,  которые
Эдгар получал в его доме. Все карманные деньги, какие у него бывали,  давали
ему "ма" и "тетя Нэнси". Их  щедрости,  как  свидетельствуют  его  друзья  и
соученики, он был обязан  более  чем  достаточными  для  его  нужд  суммами,
тратились они столь же легко, как и доставались.
     К тому времени  Эдгар  получил  образование,  каким  могли  похвалиться
далеко  не  все  его  ричмондские  сверстники.  С  покупкой  нового  дома  и
появлением у  Аллана  притязаний  на  более  высокое  положение  в  обществе
изменились его взгляды и на будущее Эдгара. Ораторские способности юноши  (в
школе он не раз  выигрывал  состязания  в  красноречии),  его  склонность  к
литературе и интеллектуальным занятиям заставили Аллана всерьез задуматься о
преимуществах,
     которые сулила карьера юриста - ведь многих она в конце концов  привела
в палаты конгресса. Не забывал он, разумеется,  и  о  редкостных  дарованиях
Эдгара. Имелось и еще одно  немаловажное  обстоятельство:  чтобы  учиться  в
университете, Эдгару пришлось бы уехать из Ричмонда, а именно этого  в  силу
весьма, как мы убедились, серьезных причин Аллан и желал больше  всего.  Так
или иначе, речь об этом заходила все чаще и чаще, и в марте 1825 года  Эдгар
оставил  школу  г-на  Берка,  чтобы  под  руководством  репетиторов   начать
подготовку к поступлению в Виргинский университет. Занятия продолжались  всю
весну, лето и осень 1825 года, и По с нетерпением ожидал того момента, когда
переступит порог Виргинского университета. Несмотря на то что настроение его
омрачали продолжающиеся семейные неурядицы, значительные  перемены,  которые
принес собой переезд в новый дом, не могли не доставлять  ему  удовольствия.
Круг его знакомств стал много шире - в своем стремлении занять подобающее их
богатству место в обществе Алланы старались вести как можно  более  светский
образ жизни, устраивали частые приемы и вскоре прославились  гостеприимством
и хлебосольством. Справедливости  ради  надо  сказать,  что  Джон  Аллан  не
скупился на расходы, и щедрость его в этом смысле отрицать нельзя. В доме их
постоянно кто-нибудь гостил; у Эдгара тоже нередко бывали  друзья  -  обычно
молодежь затевала веселые игры в саду или  на  галерее,  а  по  вечерам  все
собирались у телескопа. Разумеется, Эдгар приглашал сюда и Эльмиру  Ройстер.
Густая роща на склоне холма была единственной свидетельницей  их  уединенных
прогулок.
     Алланы были теперь приняты в лучших дома Ричмонда и числили среди своих
знакомых таких влиятельных людей, как судовладелец Томас  Тейлор,  городской
судья  Маршалл,  полковник  Эмблер,  доктор  Брокенбро   и   многих   других
"джентльменов, принадлежавших к высшему ричмондскому обществу" и  знаменитых
своими обедами и вечерами игры в вист. Двери их были  открыты  для  молодого
По, и, постоянно посещая эти салоны,  он  скоро  усвоил  манеру  говорить  и
держаться как истый комильфо. То была Виргиния  стародавних  времен,  времен
изысканной учтивости и "тонкого обращения".
     Безусловно, мысль о том, что Эдгар может в один
     прекрасный день оказаться наследником  крупного  состояния,  будоражила
умы ричмондских маменек, у которых были дочери на выданье - ведь в  браки  в
те дни вступали довольно рано, - однако По испытывал все большую  склонность
к Эльмире и сделался частым гостем в ее  доме,  оставив  очень  мало  надежд
другим невестам. Он имел обыкновение приходить к Ройстерам ближе к вечеру  и
проводить долгие часы в гостиной с Эльмирой. Она играла на  пианино,  и  под
его аккомпанемент они пели дуэтом - у Эдгара был  звонкий  юношеский  тенор.
Иногда он брал в руки флейту. инструмент,  которым  владел  весьма  искусно.
Порою, но не  слишком  часто,  Эдгара  сопровождал  Эбенезер  Берлинг,  хотя
Эльмира, кажется,  его  недолюбливала.  Беседы  их  нередко  касались  общих
знакомых, и однажды, когда она повторила очень грубое замечание,  услышанное
ею от одной из подруг, Эдгар высказал удивление тем, что она может  общаться
с девушкой, воспитанной столь дурно. Случай этот надолго запомнился Эльмире.
В один из  таких  вечеров  между  ними  произошло  решающее  объяснение,  и,
отправляясь в университет, По увозил обещание  Эльмиры  стать  его  женой  -
обещание, которое было сохранено в тайне ото всех, вероятно, потому, что обе
семьи не одобряли их отношений.  Позднее  Эльмира  вспоминала,  что  По  был
застенчив, но очень хорош собой, с большими темно-серыми глазами на  бледном
одухотворенном  лице.  Манеры  его  казались  ей  исполненными   горделивого
благородства - чувствуется по всему, что красивый и изящный молодой  человек
совершенно вскружил ей голову. Они часто говорили  о  книгах  и  поэзии,  и,
может  быть,  по  обычаю  тех  дней  он  оставил  в  ее  альбоме   несколько
стихотворных строчек.  Когда  наскучивали  другие  развлечения,  Эдгар  брал
карандаш и рисовал для нее портреты знакомых  и  всякие  забавные  картинки.
Портрет самой Эльмиры Ройстер, сделанный рукой По, дошел до нас через многие
годы свидетельством счастливых часов, проведенных ими вместе.
     Приближающийся отъезд Эдгара переполнял сердце  миссис  Аллан  печалью.
Конечно, от нее не укрылось стремление мужа во что бы то  ни  стало  удалить
Эдгара из дома, и с чисто женской интуицией она,  наверное,  предчувствовала
уже близкую развязку. Здоровье ее быстро ухудшалось, и мысль о том, что ей
     предстоит остаться одной, без поддержки, с жестоким и  властным  мужем,
была невыносима. Возможно, она уже догадывалась о его намерениях в отношении
Эдгара и понимала,  что,  хотя  денег  у  Аллана  было  теперь  больше,  чем
когда-либо, желания оказывать благодеяния он  уже  не  испытывал.  Наступили
тяжелые  времена;  конфликт  между  Джоном  Алланом  и   его   воспитанником
обострился до предела.  Чувствуя,  что  Эдгару  необходимо  без  промедления
уехать из дому и все же не находя в себе сил расстаться с ним так скоро, она
решила сопровождать сына  в  Шарлотсвилл,  чтобы  помочь  ему  устроиться  в
университете.
     Как попрощались тогда По и Джон Аллан, мы точно не знаем, однако  будем
надеяться, что между ними хоть на миг сверкнула искра  былой  привязанности.
Во всяком случае, в наказах и наставлениях с одной  стороны  и  обещаниях  с
другой  недостатка  не  было.  Подали  один  из  недавно  купленных  Алланом
экипажей, нехитрый багаж Эдгара погрузили на запятки  и  закрепили  ремнями,
старый кучер Джим взобрался на козлы, и карета, увозившая Эдгара Аллана По и
Фрэнсис Аллан, выехала со двора  большого  дома  на  Мэйн-стрит.  Чернокожий
возница вспоминал  потом,  что  и  Эдгар,  и  миссис  Аллан  казались  очень
грустными. Было это в феврале 1826 года, накануне дня св. Валентина.
     Глядя на проплывавшие мимо дома, Фрэнсис  Аллан,  возможно,  вспомнила,
как пятнадцать лет назад она ехала с маленьким сиротой по  той  же  улице  в
наемном экипаже, и ласково сжала руку Эдгара, сидевшего, как и тогда,  подле
нее. Себя, во всяком случае, ей не в чем было упрекнуть: она дала  ему  все,
что могла бы дать настоящая мать. То была последняя  страница  очень  важной
главы в книге жизни Эдгара По. Щелкал кнут кучера, лошади  бодро  бежали  по
дороге на Шарлотсвилл, и вскоре ричмондские башенки и  порталы  скрылись  за
заснеженными холмами, и вместе с ними исчезла в дымке невозвратного прошлого
юность  Эдгара  По  с  ее  горестями  и   радостями,   с   путешествиями   и
приключениями, с первым чувством любви, с "Еленой", Эльмирой и  Зачарованным
садом.
     Прощальное письмо Эдгар передал Эльмире со слугой. Записке этой суждено
было стать последней весточкой, полученной ею от влюбленного поэта. Вместе с
письмом он послал ей перламутровую  шкатулку  с  ее  инициалами,  в  которых
гравером была допущена ошибка.



Глава восьмая

     За  свою   долгую   жизнь,   отмеченную   гигантской   интеллектуальной
деятельностью, Томас Джефферсон, этот  мечтатель  и  романтик  от  политики,
написал около тридцати тысяч писем, немалая  часть  которых  была  посвящена
самому, быть может, значительному из  его  свершений  -  созданию  "Оксфорда
Нового  Света".  Блестящим  красноречием  и  неутомимым  пером   преодолевая
преграды, воздвигнутые невежеством законодателей и скупостью мало  пекущихся
об общественном благе богачей, он был подобен  царю  Мидасу,  обращавшему  в
золото  все,  к  чему  прикасались  его  руки   -   кошельки   жертвователей
развязывались, как по волшебству, основанный им "Фонд для нужд  просвещения"
рос день ото дня, и вот уже в самом сердце суровой горной  страны  поднялись
величественные стены, колонны и купола нового храма науки. 7 марта 1825 года
без громких речей и пышных церемоний Виргинский университет  распахнул  свои
двери перед первыми студентами.
     Эдгар По был в числе ста семидесяти семи человек, записавшихся на  курс
в феврале 1826 года. Мы  не  знаем,  как  он  расстался  со  своей  приемной
матерью, которая понимала, как поняла бы любая другая мать на ее месте,  что
заботы ее не смогут больше защитить сына, отправлявшегося в  самостоятельное
и далеко не безопасное плавание  по  бурному  морю  житейскому.  Предстоящая
разлука причиняла боль и тревогу обоим, ибо будущее окутывала неизвестность.
Миссис Аллан помогла Эдгару  устроиться  на  новом  месте  и  отправилась  в
обратный путь, лежавший меж скованных февральской стужей холмов,  с  тяжелым
сердцем думая об испытаниях, ожидавших ее в Ричмонде, в которых ей больше не
на кого было опереться. Дальнейшая  судьба  предоставленного  теперь  самому
себе Эдгара, чей порывистый и пылкий нрав она слишком хорошо знала, также не
могла не внушать ей опасений. Впервые в жизни Эдгар остался совершенно один.
Ему было уготовано нелегкое испытание свободой, ибо мир, в который он попал,
таил в себе немало жгучих соблазнов.
     Идеи Джефферсона относительно университетского устройства  в  некоторых
отношениях были передовыми для своего времени. Вместе с  тем  они  несли  на
себе отпечаток того оторванного от реальности мировоззрения, построенного на
идеализированных представлениях о человеческой натуре,  недостатки  которого
едва не  стоили  краха  республике  -  самому  дорогому  детищу  выдающегося
философа. И лишь поправки, своевременно внесенные в  некоторые  из  любезных
его сердцу теорий, спасли другое его детище - Виргинский  университет  -  от
разгула анархии.
     С просветительской точки зрения организация нового учебного  заведения,
основывавшаяся на радикальном пересмотре сложившихся  педагогических  метод,
была по сути своей чрезвычайно прогрессивна и как нельзя лучше отвечала  его
назначению. На воодушевленный призыв  "Красноречивого  старца"  откликнулись
именитые профессора-иностранцы, явившиеся  в  университет,  еще  не  имевший
своих традиций и очень нуждавшийся в людях, которые  могли  бы  положить  им
начало, во всем блеске почетных степеней и научной славы. В те дни, когда По
был  студентом  Виргинского   университета,   там   преподавали   профессора
Блэттерман, Бонникасл, Данглисон, Эммет, Кей, Ломекс, Лонг и  Такер.  Семеро
из них были англичане, сделавшие блестящую академическую карьеру в Кембридже
и Оксфорде. Педантичный профессор Блэттерман приехал из Германии  и  обладал
глубочайшими познаниями в классических языках и литературе.
     Разумеется, университету,  основанному  самим  Джефферсоном,  надлежало
строить свою деятельность на демократических  принципах,  предполагавших,  в
частности, что совесть и сознание студентов суть начала, способные  сами  по
себе обеспечить соблюдение установленных порядков. В случае же их  нарушения
должны  были  вмешиваться  местные  гражданские  власти.  Попытка   внедрить
самоуправление  подобного  рода,  естественно,  потерпела   полное   фиаско.
Всеобщая анархия повергла университет в хаос, а  Шарлотсвилл  и  близлежащие
плантации то и дело
     страдали от буйных студенческих выходок. Все это  продолжалось  до  тех
пор, пока негодующая профессура не  пригрозила  уйти  в  отставку  в  полном
составе, после чего получила право установить необходимый надзор за порядком
сверху и ввести более действенные  меры  пресечения.  В  самый  разгар  поры
невообразимого сумбура и мальчишеского  дурачества  и  приехал  молодой  По,
чтобы стать, в известном смысле, их жертвой.
     Ему была отведена комната в западном крыле,  удобно  расположенная  под
второй аркой,  слева  от  прихода,  который  разделяет  два  жилых  корпуса.
Двадцать  футов  длиной  и  пятнадцать  шириной,  она  одновременно  была  и
спальней, и комнатой для занятий. Дверь ее выходила на аркаду, откуда  тогда
открывался вид на Аллеганские горы, а  единственное  окно  -  на  внутренний
двор. Обогревалась комната небольшим камином.
     Здесь молодой поэт проводил большую часть времени -  устраивал  надолго
запомнившиеся однокашникам литературные чтения и  веселые  вечеринки,  писал
просительные письма домой  и  длинные,  полные  мольбы,  жалоб  и  признаний
любовные послания Эльмире, которых она так и не прочла  или  прочла  слишком
поздно. Расположенная на уровне земли, комната его была довольно  темной  и,
подобно другим комнатам  для  студентов  в  Виргинском  университете,  имела
уютный, хотя и по-келейному мрачноватый вид. В зимнее время там скорее всего
царил холод, ибо при устройстве отопительных приспособлений в жилых домах  и
казенных зданиях на тогдашнем американском Юге больше думали о долгом  лете,
нежели о зиме и поздней осени.
     Множество дошедших до нас документальных  свидетельств  и  воспоминаний
позволяют с достаточной точностью воссоздать уклад жизни и  даже  распорядок
дня студентов в ту пору, когда одним из них был Эдгар Аллан По.
     День начинался в половине шестого утра, когда По и его товарищей  будил
Уильям Уэртенбейкер, университетский секретарь, библиотекарь и смотритель, в
чьи обязанности входило следить за тем, чтобы молодые люди вовремя вставали,
одевались и в  назначенный  час  были  готовы  приступить  к  работе.  После
торопливых омовений и столь же поспешного завтрака
     в каком-нибудь пансионе поблизости По отправлялся на утренние  занятия,
длившиеся около двух  часов.  Программа  курса,  на  который  он  записался,
включала  лекции  по  латыни,   греческому,   французскому,   испанскому   и
итальянскому.  Один  из  его  товарищей  по  группе  рассказывает,  что   По
"удивительно легко давались  латынь  и  французский,  на  которых  он  бегло
говорил  и  читал,  хотя  нельзя  сказать,  чтобы  его  знание  этих  языков
отличалось большой глубиной. К греческому  он  был  равнодушен.  Нередко  он
являлся на занятия,  не  подготовив  ни  строчки  из  заданного  для  чтения
отрывка. Однако ум его был столь остр, а память столь превосходна,  что  ему
хватало и нескольких минут, чтобы приготовить лучший  в  классе  ответ.  Для
этого ему нужно  было  лишь  "подчитать"  урок  прямо  перед  лекциями.  Эта
изумительная способность позволяла ему всегда быть в числе лучших  студентов
и вызывала восхищение, а еще чаще  -  зависть  товарищей".  По  также  делал
успехи  в  итальянском  и  однажды  даже   удостоился   похвалы   профессора
Блэттермана за перевод из Тассо.  Как  часто  бывает,  один  поэт  вдохновил
другого.
     По окончании занятий Эдгар мог распоряжаться остатком дня и вечером  по
своему усмотрению. Иногда в университете  проводились  занятия  по  военному
делу, руководил  которыми  в  то  время  некий  мистер  Мэтьюз,  закончивший
академию в ВестПойнте. То было одно из увлечений Джефферсона, утверждавшего,
что будущие вожди республики должны владеть ратным искусством, и По, судя по
всему, решил обучиться солдатским наукам, к каковым, наверное, приобрел вкус
в бытность свою лейтенантом роты Юных ричмондских волонтеров  несколько  лет
назад. Он, кажется, вообще был неравнодушен к военной  славе,  и  склонности
этой суждено было в скором времени принести горькие плоды.
     Очень много времени По проводил в  университетской  библиотеке,  где  с
наслаждением погружался в чтение книг из прекрасной и редкостной  коллекции,
собранной  самим  Джефферсоном.  Библиотекарь,  уже  знакомый   нам   Уильям
Уэртенбейкер, так описывает По-студента:  "...тогда  еще  совсем  мальчик...
около пяти футов трех  дюймов  ростом,  с  немного  кривыми  ногами,  скорее
хрупкого телосложения,  изобличавшего  отсутствие  склонности  к  физическим
упражнениям,
     с лицом нежным и тонким, как у  девушки,  и  большими,  темными,  очень
выразительными глазами. Одевался он хорошо и опрятно. Товарищи любили его за
добрый и веселый нрав; их также привлекал в нем весьма разнообразный для его
лет жизненный опыт, обнаруживавший знакомство с людьми и местами, неведомыми
бесхитростным провинциалам, среди которых он оказался... Однако более  всего
поражали тех, кто его знал, его блестящие  успехи  в  изучении  классических
дисциплин..."
     Об университетской жизни По повествуют не  только  воспоминания  других
людей, но и собственные его письма домой, из которых, правда, до  нас  дошли
очень немногие. В них мы находим, в частности, весьма  интересные  сведения,
дающие яркое представление о грубых и необузданных нравах, царивших тогда  в
университете, куда первые студенты принесли с собой некоторые из  варварских
обычаев, бытовавших среди американских пионеров.  По  словам  Эдгара,  драки
между студентами были делом столь привычным, что на  них  никто  не  обращал
внимания. Ссоры нередко кончались потасовками и даже дуэлями.
     В другом письме, написанном из университета в сентябре  1826  года,  По
сообщает  о  переполохе,  который  вызвало  среди  студентов  объявление   о
назначенных на декабрь экзаменах, и высказывает сомнение в том, что за  ними
последует вручение дипломов или присуждение степеней, ибо  со  дня  открытия
университета минуло лишь два года, в то  время  как  обычный  срок  обучения
равнялся в то время трем-четырем годам. Кроме того,  продолжает  он,  многим
кажется несправедливым, что со студентов,  проучившихся  всего  только  год,
будут спрашивать наравне с теми, кто окончил уже два курса. Это, разумеется,
относится прежде всего к нему самому. Тем не менее уверенность  в  себе  его
как будто не покидает. Он много работал и надеется  выдержать  испытания  не
хуже других, если только не будет слишком волноваться.
     Открытие университета внесло  заметное  оживление  в  жизнь  небольшого
городка  Шарлотсвилла,  где  он  был  построен.  Для  местной   торговли   -
преимущественно, конечно, торговли в кредит - настали  золотые  времена.  От
родителей студентов требовалось поручительство  в  том,  что  они  обязуются
заплатить долги своих отпрысков, хотя наряду с этим существовал  специальный
закон,  освобождающий  студента   от   уплаты   долгов,   признанных   судом
"несправедливыми". Отношения  между  легкомысленными  молодыми  мотами,  чьи
расходы оплачивались из тугих  кошельков  родителей,  и  алчными  торговцами
питала взаимная выгода: одни потакали  самым  сумасбродным  своим  желаниям,
другие же на них наживались.
     Что до Эдгара По, то всем было известно, что он воспитанник и  наиболее
вероятный  наследник  одного  из  богатейших  купцов  в  Виргинии,   и   это
обстоятельство сыграло для него роковую  роль.  Ему  не  только  было  легко
получить практически неограниченный кредит в  любом  магазине,  но  и  почти
невозможно им не воспользоваться, ибо к тому  его  толкали  сами  владельцы,
хорошо осведомленные о состоятельности его "отца". Долги его росли  особенно
быстро из-за расходов на одежду. Сами по себе эти траты не  могли  составить
слишком большой суммы - даже самый отъявленный молодой  щеголь  не  смог  бы
накупить  за  год  столько  одежды,  чтобы  навлечь  на  себя  обвинения   в
расточительстве со стороны такого обеспеченного человека,  как  Джон  Аллан,
который и сам привык жить на широкую ногу. Беда  в  том,  что  По,  по  всей
видимости, платил одеждой и заказами на платье свои карточные долги, а их  у
него становилось тем больше, чем сильнее захватывала  его  страсть  к  игре.
Поговаривали, что ему не хватило целых семнадцати пальто, сшитых из  лучшего
сукна,  чтобы  расплатиться  за  одну  несчастливую  ночь,  проведенную   за
ломберным столиком.
     Все это на первый  взгляд  выставляет  По  в  весьма  дурном  свете,  и
полностью отрицать его вину, конечно, нельзя.  Однако  за  его  "страстью  к
игре", очень скоро замеченной товарищами, скрывались обстоятельства, которые
заставляют совсем поиному взглянуть на происшедшие затем события.
     Ссоры с Эдгаром оставили, вероятно, столь глубокий след в памяти  Джона
Аллана, что, следуя ли давно обдуманному намерению  или  решению,  принятому
позднее, - скорее всего последнее,  -  он  решил  наказать  воспитанника  за
строптивость, лишив средств к приличному существованию, ибо  присылаемые  им
суммы были не то чтобы недостаточны, а просто ничтожны.
     Покидая Ричмонд, По получил от своего опекуна 110 долларов,  но  уже  в
одном из первых писем сообщает ему, что  стоимость  годичного  пребывания  в
университете, по самым скромным подсчетам, составляет 350  долларов,  причем
149 пришлось внести сразу по прибытии. Таким образом, уже в  первые  дни  он
задолжал 39 долларов и, по его словам, чувствовал  себя  глубоко  униженным,
потому что все  смотрели  на  него  как  на  нищего,  живущего  общественным
подаянием.
     В ответ на просьбы Эдгара Джон Аллан не преминул осыпать его упреками и
бранью за то, что  он  уже  успел  наделать  долгов,  и  потребовал  у  него
подробного отчета в расходах, каковой был ему незамедлительно представлен.
     Для покрытия долга в 39 долларов он прислал По  чек  на  40,  милостиво
пожаловав один доллар "на карманные расходы". Учебники в те времена студенты
получали также из дому, и вместе с чеком на имя  Эдгара  пришла  посылка,  в
которой он нашел изданный в  Кембридже  учебник  математики  и  роман  "Жиль
Блас", не имевший, кстати, никакого отношения к его академическим  интересам
- просто обе книги, наверное, продавались в магазине "Эллиса и Аллана".
     Поступив в университет, По пришлось нанять слугу, покупать топливо  для
камина, платить прачке, тратиться на всякие мелочи, и в результате он вскоре
снова оказался в долгах. Именно тогда он,  по  его  собственному  выражению,
"пустился во все тяжкие", что подразумевает, видимо, игру в карты на деньги.
В письме к Аллану он с трогательной искренностью призывает Бога в свидетели,
что никогда не питал склонности к беспутству, однако  даже  пустое  общество
тогдашних его товарищей было утешением в одиночестве для человека, вся  вина
которого состояла в том, что в целом мире он  не  нашел  ни  единой  любящей
души. Письмо это поистине было криком отчаяния и несомненным доказательством
скупости его опекуна, которая, если она не была  преднамеренной,  изобличает
его последним из скряг, Впрочем,  презрения  он  заслуживает  независимо  от
того, что было причиной его скаредности.
     Будь Аллан стеснен в средствах, это могло бы послужить ему оправданием,
однако незадолго до того он стал обладателем  большого  состояния  и  сейчас
вынашивал планы, требовавшие таких расходов, по  сравнению  с  которыми  все
траты  и  долги  Эдгара  кажутся  сущей  безделицей.   Неприглядная   правда
заключалась скорее всего в том, что он  попросту  невзлюбил  юношу,  который
немало  знал  о  его  прегрешениях  и  осуждал  их.  Этой  враждебностью   и
объясняется его стремление унизить Эдгара, заставив  его  влачить  нищенское
существование. От окончательного разрыва этих двух людей  удерживала  теперь
лишь изнемогающая от недуга Франсис Аллан, и последнее,  что  прошептали  ее
холодеющие губы несколько  лет  спустя,  была  обращенная  к  ним  мольба  о
примирении.
     Чтобы добыть денег на жизнь - временами их не хватало даже  на  стол  и
дрова, - По все чаще вынужден был пользоваться кредитом в  Шарлотсвилле  или
садиться за карты в надежде поправить дела двумя-тремя крупными  выигрышами.
Как всегда в таких случаях, ему не везло:  долги  оставались  неуплаченными,
положение все больше  запутывалось,  и  в  результате  он  мало-помалу  стал
преступать сословные приличия. Джентльмен остается джентльменом лишь до  тех
пор, пока играет ради  забавы  и  острых  ощущений;  как  только  становится
очевидным, что к этому его  толкает  нужда,  он  переходит  в  малопочтенную
категорию  профессиональных  игроков.  Среди  отпрысков  знатных  виргинских
семей, с которыми он встречался за карточным столом, мнение это  укоренилось
особенно глубоко. Даже физический труд за плату вызывал у них  пренебрежение
как дело, недостойное благородного человека; играть же для заработка в карты
считалось занятием просто презренным.
     Однако у Эдгара были и  более  серьезные  причины  для  печали,  нежели
неуплаченные долги или нелестные мнения товарищей - с тех пор, как он  уехал
из Ричмонда, Эльмира не подавала о себе  никаких  вестей.  Все  его  пылкие,
умоляющие и грустные письма оставались без ответа, и это молчание  повергало
в отчаяние юного влюбленного.  Дело  же  было  в  том,  что  мистер  Ройстер
перехватывал письма По к дочери, ибо родители всеми силами старались убедить
ее принять предложение более предпочтительного, на их  взгляд,  претендента,
весьма настойчивого молодого холостяка по имени Баррет Шелтон,  который  был
несколько  старше  Эдгара  и  обладал  достаточно   большим   состоянием   и
определенным положением в обществе. Есть  все  основания  предполагать,  что
мистер Ройстер и Джон Аллан  состояли  в  этом  деле  в  сговоре.  Они  были
довольно близкими друзьями, и если бы Ройстер думал,  что  Эдгар  унаследует
хотя бы часть состояния Аллана, он, безусловно, относился бы к такому жениху
гораздо благосклоннее. Кто сообщил ему  о  том,  что  надеяться  на  это  не
следовало, нам неизвестно, однако догадаться нетрудно.
     Жизнь По в Виргинском университете была, как мы видим,  полна  нелегких
для чувствительного семнадцатилетнего юноши испытаний. Внешне он  Производил
впечатление  изнеженного  щеголя,   богатого   наследника,   пользовавшегося
завидным, хотя и небезопасным  кредитом  почти  во  всех  магазинах  города,
красивого  и  блестящего  молодого  студента,  умевшего  хорошо  одеться   и
проводившего слишком много  времени  за  картами;  однако  душу  его  мучили
неотступные и гнетущие тревоги, боязнь неизвестности и нищеты,  необъяснимое
молчание девушки, с  которой  они  поклялись  друг  другу  в  вечной  любви,
раздирали страх перед гневом опекуна и сострадание к приемной матери. Он  не
мог открыть того, что знал; да если бы и сделал это, лишь навлек бы на  себя
новые беды. Письма Джона Аллана сочились ядом и желчью, и  не  было  никого,
кто мог бы облегчить его терзания добрым словом или советом. А его  будущее?
О  нем  тоже  следовало  всерьез  поразмыслить.  Положение  его  было  столь
неимоверно  запутанным  и  трудным,   что   порою   становилось   совершенно
нестерпимым. И в недобрый час  он  впервые  изведал  обманчивое  забвение  и
легкость, которые дарит вино.
     Пиршества происходили у него  в  комнате.  В  камине  разжигали  добрый
огонь, стол выдвигался на середину, наполнялись бокалы, и  начиналась  игра.
Многие  из  тех,  кому  доводилось  принимать  участие  в  этих  вечеринках,
рассказывают, что По часто бывал возбужден и во всех движениях его ощущалось
сильное нервное напряжение. Стоит ли  удивляться,  если  учесть,  как  много
значила для удовлетворения его насущных нужд удача  в  игре.  Когда  же  она
ускользала,  ему  приходилось  совсем  нелегко.  О   других   причинах   его
беспокойства друзья вряд ли могли догадываться
     В бытность свою в университете По поклонялся Бахусу достаточно редко, и
побуждали его к тому обстоятельства, воздействия которых избежал мало кто из
его однокашников. Во-первых, употребление вина было одним  из  обычаев  того
времени, и дань ему в университете платили щедро и охотно.  Кроме  того,  По
был, видимо, не чужд известной бравады, свойственной многим в его  возрасте,
когда так не терпится доказать всему миру, что ты "настоящий мужчина". Да  и
вообще, По, видимо, претендовал на роль молодого  светского  льва,  ибо  уже
успел повидать мир, был родом из "столичного города", каковым южане  считали
Ричмонд, и, ко всему прочему, "богатым наследником". И поэтому он  стремился
соответствовать идеалу блестящего джентльмена, который,  как  ему  казалось,
видели в нем товарищи. Наконец, и это, наверное, главное, вино помогало хотя
бы на время отогнать  тяжелые  думы  и  забыться,  оно  будоражило  кровь  и
прибавляло уверенности в себе, даже  в  малых  количествах  оказывая  на  По
действие необычайно сильное. Нервы его были столь  чувствительны,  что  один
лишь глоток, который в другом вызвал бы не  более  чем  легкое  возбуждение,
производил поразительную перемену в его речи и  поведении.  Бокала  хватало,
чтобы привести его в опьянение;  два  или  три  совершенно  отуманивали  его
рассудок; если же  возлияния  продолжались  и  дальше,  то  он  очень  скоро
превращался в живую карикатуру  на  самого  себя,  в  пародию  на  гения,  в
зловещее знамение  духовной  деградации.  Заканчивалось  все  физическими  и
душевными муками и угрызениями совести  "погибшего",  но  неизъяснимо  остро
переживающего свое  падение  человека.  Обо  всем  этом  говорится  здесь  в
предвосхищение событий, случившихся гораздо позднее. В  университете  он  не
испытывал еще столь сильной тяги к  вину,  чтобы  она  могла  отразиться  на
тогдашней его жизни, однако именно там эта пагубная склонность впервые  дала
о себе знать.
     Но далеко не все свое время обитатель комнаты э 13  посвящал  картам  и
веселым застольям,  как  стали  утверждать  с  немалой  долей  преувеличения
позднее. Ибо он обладал натурой совсем иного  свойства  -  будь  это  иначе,
двери некогда принадлежавшего ему жилища не украшала  бы  сегодня  бронзовая
дощечка с надписью:

     Edgar Allan Рое
     MDCCCXXVI
     Domus parva magni poetae(1)
     ----------------
     (1) Эдгар Аллан По, 1826, Скромное жилище великого поэта (лат.).

     Запершись в своей каморке,  он  проводил  долгие  часы,  погруженный  в
чтение любимых поэтов - Шелли, Китса, Кольриджа и Вордсворта, -  не  забывая
также и давних своих увлечений - Байрона и Мура.  Здесь  же  начал  обретать
форму замысел "Тамерлана", за строками которого  вставало  видение  Эльмиры,
какой она жила в его мечтах, незримо сопровождая его в  скитаниях  по  диким
склонам и долинам Аллегантских гор, -  их,  очарованный  "Кубла  Ханом",  он
назвал "горами Белур Таглай". Но почему же оставались без ответа его письма?
Быть может, он уже догадывался о правде?

     В мечтах заветных видел я
     Ее очей немое изумленье,
     Когда немного лет спустя,
     (Так сердца страстное томленье
     Желаний торопило исполненье),
     Она узнает в том, кто славой
     Себя покрыл в сражениях кровавых,
     (Молву о ком несли по всей земле
     Победы, что он в битвах одержал,
     Кто, мнилось ей, погиб в огне,
     Его сжигавшем, и кто прочь бежал,
     О клятвах позабыв и обещаньях,
     Их юности питавших упованья),
     Ее Алексиса, стремящегося вновь
     К подруге дальних дней желанной,
     Чтобы, былую воскресив любовь,
     Наречь ее супругой Тамерлана.

     О да! Он докажет ей свою верность! Ей, которая думает, что он  забыл  о
своих клятвах. Он вернется, когда добудет славу, и сделает ее своей супругой
и владычицей покоренных им царств. Как это прекрасно! Сколько  в  этом  юной
веры и... наивности! Все великие свершения были еще впереди, а пока  его  ум
жадно  впитывал  драгоценную  мудрость,  заключенную  во  многих  и   многих
старинных томах, давших ему пищу для причудливых фантазий, переполняющих его
стихи. Иногда он приоткрывал для друзей занавес, скрывавший  этот  волшебный
мир: "По любил читать из  разных  поэтов,  а  также  ,  и  свои  собственные
сочинения, приводившие его  друзей  в  восторг  и  весьма  их  развлекавшие;
внезапно в нем случалась какая-то перемена - и вот в руке  его  уже  кусочек
угля, которым он прямо на наших глазах с необыкновенным искусством рисует на
стенах своей комнаты странные и фантастические, а порою и  страшные  фигуры,
поражая нас игрой своего многоликого гения и заставляя задаваться  вопросом,
кем же он станет в будущей своей жизни - поэтом или  художником?"  Те,  кому
довелось тогда слышать По, запомнили его на всю жизнь. Между двумя  глотками
яблочного пунша, взрывами смеха и неумелых юношеских проклятий, анекдотами о
местных кокетках, забавными историями о чудачествах профессоров и  рассказом
о последней дуэли, По читал что-нибудь из только что написанного,  вкладывая
всю душу в каждое слово и жест, и голос его, низкий и мелодичный, проникал в
самое сердце слушателей; трепетал и колебался  огонь  свечей,  и  но  стенам
метались длинные тени. Потом обменивались мнениями об  услышанном.  "Однажды
По прочел друзьям какой-то очень  длинный  рассказ,  и  те,  желая  над  ним
подшутить, стали обсуждать достоинства  произведения  в  весьма  ироническом
духе, заметив, между прочим, что имя героя - Гаффи -  встречается  в  тексте
слишком часто. Гордость его не могла снести столь откровенной насмешки, и  в
приступе гнева он, прежде  чем  ему  успели  помешать,  швырнул  рукопись  в
пылающий камин; так был утрачен рассказ незаурядных достоинств и, в  отличие
от  других  его  сочинений,  очень  забавный  и  напрочь  лишенный  обычного
сумрачного  колорита  и  печальных  рассуждений,  сливающихся   в   сплошной
непроницаемый мрак". С того дня в ближайшем его  окружении  за  ним  надолго
закрепилось прозвище  Гаффи,  которое  никогда  не  доставляло  ему  особого
удовольствия. Что ж, как  и  следовало  ожидать,  гордый  Алексис,  которому
суждено было вернуться обласканным славой победоносным героем, превратился в
Гаффи! Кличка эта перекочевала вслед за ним в Вест-Пойнт, однако звучит  она
необидно и есть в ней даже что-то ласковое - друзья, должно быть, любили По.
"Каким  бы  ни  стал  он  в  последующие  годы,  -  говорит  один   из   его
университетских однокашников, - в университете он  был,  насколько  позволял
его своевольный нрав,
     верным  и  добрым  товарищем.  В  ту  пору  в  нем  не  было   и   тени
неискренности".
     Невзирая на все соблазны и сумасбродства  студенческих  дней,  то  было
время, когда на благодатную почву упали семена,  давшие  потом  великолепные
исходы. Быть может, не кто  иной,  как  влюбленный  в  географию  и  историю
профессор Лонг  впервые  пробудил  в  По  интерес  к  диковинным  обычаям  и
экзотической природе дальних стран, детальное знание которых он впоследствии
обнаруживал, и страсть к изысканиям в самых неожиданных областях, откуда  им
почерпнут   материал   для   многих   произведений,   написанных   в   стиле
"фантастического реализма", которым он  столь  искусно  владел.  Не  мог  не
привлекать его и профессор Такер, умевший прикосновением  волшебной  палочки
воображения  вдохнуть  жизнь  даже  в   сухие   статистические   таблицы   и
демографические трактаты - как раз в то время он писал рассказ  "Путешествие
на Луну", выдержанный в манере, из которой его ученик кое-что  позаимствовал
для своих новелл "История с воздушным  шаром",  "Необыкновенные  Приключения
некоего Ганса Пфааля" и других подобных вещей. Нередко бывая в  домах  своих
профессоров,  По,  наверное,  имел  возможность  обсудить  с  ними  и  такую
проблему, как полет на Луну. Тема необычайно его  занимала,  и  говорить  об
этом он готов был до бесконечности. Китс  тосковал  о  Луне  точно  ребенок.
Эдгар  По,  в  ком  поэтический  талант  сочетался  со  знанием  математики,
воображал, что уже ее достиг.
     Так проходил месяц за месяцем. 14 июля 1826 года умер Джефферсон, и  По
впервые услышал тяжелый удары университетского колокола, возвестившего о его
кончине. Эдгар был секретарем  "Джефферсоновского  литературного  общества",
созданного студентами, и, узнав о  смерти  человека,  чье  имя  оно  носило,
основателя Виргинского университета, выдающегося мыслителя и  политика,  он,
без сомнения, присоединил свой голос к траурным  речам,  отдавшим  последнюю
дань великому американцу.
     Конец осени 1826 года был отмечен для По событиями еще более печальными
- в декабре в Шарлотсвилл прибыл с визитом Джон Аллан,  которого  привели  в
университет отнюдь не  академические  интересы.  Направить  туда  стопы  его
вынудило  получение  немалого  числа  рукописных  листов  с   подписью   его
воспитанника. Увы, то были не стихотворения и не поэмы, а  представленные  к
оплате счета.
     Заканчивался очередной семестр, и по  мере  приближения  рождественских
каникул шарлотсвиллских торговцев все сильнее одолевало  желание  поглядеть,
какого цвета деньги у их веселых молодых клиентов, прежде чем те  разъедутся
по домам. Счета были разосланы родителям, и начались обычные в таких случаях
перипетии. Что до Эдгара,  то  исключительная  скупость  опекуна,  почти  не
присылавшего  ему  денег,  заставила  его  изрядно   злоупотребить   местным
кредитом.
     Прижимистого шотландца, должно быть, чуть не хватил удар, когда взгляду
его предстали многочисленные вехи счетов и векселей, отметившие  путь  утех,
пройденный его воспитанником. Немедля велев заложить экипаж, он во весь опор
помчался в Шарлотсвилл. Двухдневный переезд по тряским дорогам,  проложенным
в гористой части Виргинии, вряд ли помог умерить его гнев.  У  него  имелось
достаточно времени, чтобы как следует обдумать, что ему надлежит  сказать  и
сделать. Действовал он, как всегда, энергично и решительно.
     Объяснение, происшедшее между ним и  Эдгаром  в  комнате  э  13,  было,
вероятно, очень бурным. За короткое время, проведенное в университете, По  и
в самом деле успел совершить немало неразумных поступков, и  последствия  их
оказали огромное  влияние  на  его  будущее.  Мистер  Аллан,  без  сомнения,
столкнулся  с  довольно  строптивым  и   раздраженным   молодым   человеком,
разговаривать с которым было нелегко. Однако  все  его  прегрешения  выплыли
наружу, неопровержимо изобличенные целой кипой счетов. В итоге По было  сухо
сообщено, что на этом его университетская эпопея окончена.
     Независимо от того, насколько соответствовали действительности рассказы
о пристрастии По к вину, спросилось с него за это  полной  мерой.  О  картах
нечего  и  говорить  -  азартные  игры  в  глазах   Аллана   были   занятием
безнравственным и предосудительным. Само собой разумеется, что  долги  чести
он  платить  отказался.  Возместив  ту  часть  долгов,  за  которую  он  нес
ответственность по закону, Аллан, кипя  негодованием,  отправился  восвояси,
немало раздосадованный
     тем, что его попытка держать воспитанника в черном теле  обернулась,  в
конце концов, еще большими расходами. Замечательные успехи Эдгара  в  учении
не могли дать ему повода к недовольству, и дело, следовательно, было  только
в деньгах. Современному человеку трудно понять, в каком отчаянном  положении
оказался По. В те дни заключение в тюрьму за долги все еще было  повсеместно
принятым наказанием (законы штата Виргиния отличались в этом  смысле  особой
суровостью), и стоило  только  распространиться  известию  об  отказе  Джона
Аллана признать действительными денежные обязательства своего воспитанника -
а новости подобного рода немедленно становятся всеобщим достоянием, - как за
Эдгаром начали бы охотиться судебные исполнители. И до тех пор,  пока  долги
оставались неоплаченными, он не мог  возвратиться  в  тот  округ,  где  были
предоставлены заемы. Вскоре после отъезда Аллана против По  были  возбуждены
судебные преследования, вынудившие его покинуть пределы штата. Отказывая ему
в помощи, Джон Аллан лишал его тем  самым  всякой  надежды  на  возвращение.
Каковы бы ни были совершенные Эдгаром безрассудства, они не причиняли никому
столь большого зла, чтобы оправдать кару, повлиявшую  на  все  его  будущее.
Мистер Аллан имел, разумеется, право отвергнуть его карточные долги,  однако
вполне мог бы пожертвовать несколькими сотнями долларов, чтобы  рассчитаться
с шарлотсвиллскими торговцами. Но факт остается фактом - наш  благодетельный
коммерсант не счел Эдгара достойным такой жертвы. Тем, кто  посягал  на  его
кошелек, не было прощения. Зато несколько  лет  спустя  он  сделал  в  своем
завещании весьма  щедрые  распоряжения  в  пользу  своих  внебрачных  детей,
которые, однако, его вторая жена, нисколько не  устрашившись  долгой  тяжбы,
попыталась оспорить. 250 долларов - такова была  предельная  сумма,  которую
Джон Аллан считал возможным истратить во  исполнение  своего  обещания  дать
Эдгару "блестящее образование". Так  или  иначе,  но  с  университетом  было
покончено; По упустил представившуюся ему возможность и к тому  же  оказался
теперь перед необходимостью расплачиваться с многочисленными долгами  чести,
что, без сомнения, было для него самым  неприятным  во  всей  этой  истории.
Финал шарлотсвиллского эпизода разыгрался  в  самых  мрачных  тонах.  Уильям
Уэртенбейкер, один из лучших друзей Эдгара в ту пору, оставил яркое описание
его последних часов в университете.
     Вечер 20 декабря 1826 года оба молодых человека провели в  доме  одного
из профессоров, скорее всего Такера или Блэттермана, Затем они отправились в
"скромное жилище великого поэта". Войдя к себе, По, не  проронив  ни  слова,
принялся крушить мебель. Обломки вместе с разными  бумагами  и  накопившимся
мусором он стал жечь в камине,  одновременно  с  мрачным  видом  рассказывая
Уэртенбейкеру  о  своих  неприятностях  и  смутных  тревогах,  найдя  в  нем
сочувственного слушателя.
     Уильям Уэртенбейкер ушел домой около полуночи, оставив  По  засыпать  в
комнате,  освещенной  неверными  отблесками  гаснущего  огня,  где  догорали
последние щепы от  стола,  на  котором  были  написаны  "Тамерлан  и  другие
стихотворения"; вскоре в очаге остался лишь пепел, пепел несбывшихся надежд.
     Утром следующего дня Эдгар вместе  с  несколькими  земляками-студентами
занял место в отправляющемся на юг дилижансе. В Ричмонд он  прибыл  накануне
Рождества 1826 года. В небольшом сундуке, привезенном  им  с  собой,  лежали
остатки обширного гардероба, который он приобрел,  многократно  злоупотребив
доверием шарлотсвиллских купцов, несколько любимых книг и рукописи некоторых
из стихотворений, вышедших в свет в Бостоне шесть  месяцев  спустя,  Блудный
сын возвратился под родной кров. Взбегая вверх по лестнице, ведущей к дверям
дома на Мэйн-стрит, он, верно, не тешил себя надеждами на тучного  тельца  и
не рассчитывал, что Джон Аллан в подобных  обстоятельствах  захочет  сыграть
роль сжалившегося отца из притчи. И все же, оказавшись в  ласковых  объятиях
миссис Аллан и "тетушки Нэнси", он не мог сетовать на холодность встречи.



Глава девятая

     И вот неожиданно для себя По снова в Ричмонде. На душе у  него  тяжело,
ибо на этот раз он дал Джону Аллану основательный повод для недовольства,  и
положение его  в  доме  незавидно.  Нанятые  заимодавцами  юристы  прилагали
энергичные усилия, чтобы
     заставить Аллава признать его  карточные  долги,  которые  составили  в
итоге пугающе большую сумму в 2500 долларов, однако тот наотрез отказался их
платить и,  придя  в  крайнее  раздражение,  стал  даже  спорить  по  поводу
совершенно законных счетов. Встреча опекуна с  воспитанником  получилась  не
слишком теплой.
     По, должно быть, остро переживал свой позор.  Многие  из  однокашников,
которым он задолжал, тоже приехали домой на каникулы. Для них Рождество было
порой веселья и  развлечений,  и  огорченный  По  едва  ли  стремился  в  их
общество. После Нового года эти счастливцы возвратятся в университет, а ему,
еще недавно столь блестящему молодому  студенту,  подающему  надежды  поэту,
любимцу товарищей, останется лишь проводить грустным  взглядом  увозящий  их
дилижанс. Краткий миг славы миновал. Теперь  он  был  беспутным  ослушником,
злоупотребившим  добротой  своего  благодетеля,  несостоятельным  должником,
обманувшим доверие друзей. При условии  дальнейшего  безупречного  поведения
его ждало не слишком завидное место клерка в конторе фирмы "Эллис и  Аллан".
Поистине, По пришлось испить горькую чашу,  и  правда  об  Эльмире,  ставшая
известной ему тотчас по приезде, привела его в еще большее уныние.
     То был последний и самый сокрушительный удар. Теперь Эдгар  понял  все.
Он живо представил себе, как Джон Аллан и мистер Ройстер договариваются, что
им предпринять, дабы помешать нежелательному для обоих союзу, как чужая рука
хладнокровно вскрывает его нежные письма к Эльмире, как отец ее, кривя  губы
в усмешке, читает его пылкие излияния, как выговаривает плачущей. Эльмире за
ее "безрассудство". Затем является незваный мистер Шелтон, добропорядочный и
благонамеренный - лучшей партии и желать  нельзя,  -  и  Эльмиру  увозят  из
Ричмонда, чтобы возлюбленный не смог найти ее  и  сказать,  что  сердце  его
попрежнему принадлежит ей, что она не должна верить наветам и что прекрасный
принц, преодолев все преграды, освободит свою принцессу из рук злодеев.  Все
происшедшее было похоже на кошмарный сон, и Эдгар спрашивал себя,  могла  ли
она и вправду, его забыть.
     Говоря о событиях, случившихся в декабре 1826 года и январе  1827-го  и
приведших к разрыву между
     Джоном Алланом и Эдгаром По, нельзя оставить без внимания  расстроенную
помолвку По - его уязвленную гордость, рухнувшие  надежды  и  разочарование.
Воображение рисовало ему счастливого соперника, сжимающего  в  объятиях  ту,
чьи уста еще совсем недавно шептали ему  клятвы  любви  и  верности,  и  его
измученное сердце содрогалось от новой боли. Для натуры страстной и  гордой,
какой был По, то было слишком жестокое унижение, и отголоски  испытанных  им
тогда  страданий  слышатся  в  его  "Песне",  одном  из  самых  ранних   его
стихотворений:

     Я помню жаркий пламень щек
     В день вашего венчанья,
     Когда вам мир давал зарок
     Любви и обожанья.
     Как отблеск тех земных горнил,
     Где красота творится,
     Ваш взгляд мне сердце опалил.
     В нем боль доныне длится(1).
     -----------------
     (1) Перевод Э. Шустера.

     Однако эти довольно посредственные строки не стали  последними  словами
По,  обращенными  к  Эльмире.  Много  лет  спустя  ей  суждено  было   вновь
встретиться с Эдгаром в тот краткий мир,  когда  его  клонившаяся  к  закату
звезда вновь вспыхнула светом надежды.
     То,  что  По  рассказывал  впоследствии  друзьям  о   своей   жизни   в
университете, было, как нетрудно догадаться, лишь частью правды.  В  попытке
защитить свое самолюбие он делал вид,  что  все  случившееся  ему  в  высшей
степени безразлично, и  по-мальчишески  похвалялся  перед  знакомыми  своими
веселыми  похождениями.  Долги  свои  он  объяснял  тем,  что  просто  хотел
посмотреть, какую часть состояния  Аллана  сможет  пустить  по  ветру.  Надо
думать, речи эти, если они достигли ушей его  опекуна,  мало  способствовали
примирению.
     Наступил 1827 год. Отношения  между  По  и  Джоном  Алланом  продолжали
ухудшаться, и вскоре перед Эдгаром встал вопрос, ответ на который  рано  или
поздно  приходится  искать  всякому,  кому  не  посчастливилось  родиться  в
рубашке: "Как добыть  хлеб  насущный?"  Самым  очевидным  решением  казалось
поступить клерком в контору "Эллиса и Аллана", однако даже эта должность ему
предложена не была. Обстановка  дома  становилась  невыносимой,  и  в  конце
рождественской  недели  По  уехал  на   принадлежавшую   Алланам   плантацию
неподалеку от Ричмонда, чтобы отдохнуть от мучительных сцен и не видеть, как
бывшие его однокашники будут возвращаться в университет, стены  которого  он
покинул навсегда. К тому же в деревне ему легче было укрыться от  докучливых
кредиторов, уже начавших против него судебную тяжбу.
     Он возвратился в Ричмонд в конце января с намерением заняться изучением
юриспруденции. Однако это не встретило сочувствия со стороны мистера Аллана,
который считал, что своим  поведением  По  лишил  себя  права  на  приличное
образование. Тем не менее он не сделал ничего, чтобы помочь По найти работу,
хотя беспрестанно упрекал  его  в  праздности.  Эдгар  оказался  в  поистине
отчаянном положении: долги его Джон Аллан платить отказался, о возвращении в
университет не хотел и слышать, содействовать в  поступлении  на  службу  не
собирался,  продолжая  в  то  же  время  укорять  воспитанника  в  нежелании
трудиться "в поте лица своего". По попал  в  западню,  из  которой  не  было
выхода, и опекун, судя по всему, не  упускал  случая  поиздеваться  над  его
беспомощностью. Не исключено, что он намеренно поступал таким образом, чтобы
показать По, сколь тернист путь греха, и, полностью лишив денег, равно как и
возможностей заработка, заставить его понять их цену.
     Нельзя сказать, что По ничего не  предпринимал  с  целью  вырваться  из
заколдованного круга. Он написал  письмо  некоему  Миллсу,  владельцу  одной
компании в Филадельфии, имевшей деловые связи с "Эллисом и  Алланом",  прося
принять его на службу. Однако письмо  его  было  переслано  Миллсом  Аллану,
который, получив в руки неопровержимое доказательство намерения По  покинуть
дом, устроил скандал, каких между ними  еще  не  бывало.  Даже  хорошо  зная
характер Джона Аллана, трудно поверить, что он не отпускал По из  дому  лишь
из желания причинить ему боль. Быть может, у него уже  были  какие-то  планы
относительно будущего Эдгара, и  он  попросту  хотел  как  следует  проучить
молодого транжиру - пусть узнает, каково иметь дело с судейскими,  и  впредь
будет благоразумнее! Однако факты говорят совсем о  другом.  Аллан,  видимо,
понимал, что именно собственная его скупость в конечном счете и заставила По
наделать долгов. И поскольку он ничего не предпринимал, чтобы помочь  Эдгару
найти работу или спасти его, от  грозящего  тюремного  заключения,  остается
только сделать вывод, что он желал избавиться от воспитанника,  покончить  с
его постоянным вмешательством в их с женой распри,  прогнать  с  глаз  долой
маленького дерзкого выскочку "с неблагодарным сердцем", как он скажет о  нем
позднее.
     Бурная ссора, вынудившая Эдгара покинуть дом Джона  Аллана,  привела  к
окончательному разрыву между опекуном и воспитанником, - событию, сыгравшему
чрезвычайно значительную роль в жизни последнего и ставшему, по существу, ее
поворотным пунктом. Сказанного ими друг другу в  тот  день,  18  марта  1827
года, уже нельзя было простить. Опираясь на многочисленные  свидетельства  и
знание характеров обоих  этих  людей,  можно  с  достаточной  достоверностью
восстановить подробности происшедшего объяснения.
     Аллан, должно быть, нашел По в библиотеке, где тот по-прежнему проводил
много времени. Потрясая перед ним его письмом к Миллсу, он потребовал, чтобы
Эдгар ясно ответил, собирается ли он, как  явствует  из  письма,  уехать  из
Ричмонда, или останется в городе, чтобы,  заработав  денег,  рассчитаться  с
долгами. Увидев. в руках у опекуна  свое  письмо,  По  пришел  в,  ярость  и
высказал все, что о нем думал, обвинив Аллана в скупости,  которая  толкнула
его на необдуманные поступки во время учебы в университете.  На  это  Аллан,
наверное, возразил, что пенять Эдгару надо лишь. на собственное мотовство  и
распущенность, и  тут  речь,  очевидно,  зашла  о  его  карточных  долгах  -
предмете, неприятном для обоих. По настаивал на том,  чтобы  Аллан  дал  ему
возможность продолжить занятия в университете, заплатив его долги чести и те
небольшие суммы, которые он одалживал у товарищей - об остальном  он  обещал
позаботиться сам. Последние  три  месяца  в  университете  (вероятно,  после
визита Джона Аллана) он вел себя безупречно и был в числе лучших  студентов.
Но Аллан  наотрез  отказался  отпустить,  его  обратно  в  Шарлотсвилл.  Оп,
кажется, считал, что Эдгар вполне может  завершить  свое  образование  дома,
изучая, как он уточнил впоследствии, "французский, математику и классические
дисциплины".  Видимо,  у  него  все  еще  были  какие-то  весьма,   впрочем,
неопределенные соображения относительно дальнейшей  карьеры  По.  В  этом  и
крылась главная причина их несогласия. Из  писем,  которыми  они  обменялись
спустя два дня после размолвки,  ясно,  что  По  хотел  продолжить  учебу  в
университете с  тем,  чтобы  в  будущем  посвятить  себя  литературе.  Можно
предположить, что даже в Ричмонде он не оставлял, несмотря на все неурядицы,
своих литературных занятий. Аллан  же  полагал  "стихотворчество"  напрасной
тратой времени и делом совершенно никчемным и потому заявил, что Эдгар может
остаться в доме лишь на его, Аллана, условиях, дав воспитаннику одну ночь на
размышление.
     В ту бессонную ночь  с  18  на  19  марта  1827  года,  после  тяжелого
объяснения с опекуном, Эдгар По принял важнейшее решение в своей  жизни.  Он
решил, что не покорится воле  Джона  Аллана  и  не  примет  поставленных  им
условий даже под страхом изгнания из дому.  Будем  откровенны:  было  в  его
непреклонности и нечто жестокое,  "неблагодарное",  выражаясь  языком  Джона
Аллана, - ведь она неминуемо должна была причинить боль  нескольким  любящим
сердцам; и тем не менее то было достойное и мужественное решение. Положив на
одну чашу весов благополучие, а на другую - гордость и талант, он понял, что
последнее важнее, предпочтя славу и честь богатству. Более того, хоть  он  и
не мог знать всего наперед, тем самым были избраны голод и нищета.  Впрочем,
устрашить его не смогли бы и они.
     Из его письма Джону Аллану, написанного вечером  19  марта,  ясно,  что
окончательный разрыв произошел утром того же  дня.  Не  оконченный  накануне
разговор, очевидно, возобновился за завтраком, и Джон Аллан пожелал  узнать,
к какому решению пришел По, на что получил прямой и твердый ответ.  То,  что
молодой наглец, столько лет живший его благодеяниями, посмел ослушаться  его
воли,  поразило  стареющего  торговца  в  самое  сердце.  Беседа  перешла  в
ожесточенную  перепалку,  последовали   взаимные   оскорбления   -   оба   в
совершенстве владели оружием иронии и сарказма и знали друг  о  друге  много
такого, чем можно было уязвить. Уверенность По в будущем привела  опекуна  в
бешенство. "Что  ж,  пусть  узнает,  каково  голодать",  -  подумал  оп,  не
сомневаясь, что предсказание его сбудется в самом скором времени, и велел По
тотчас убираться из дому. Приказание это было исполнено  в  точности  и  без
промедления - По бросился вон, даже не захватив ничего из вещей.
     Не  зная,  куда  обратить  стопы,  он  решил  временно  остановиться  в
небольшой гостинице "Корт Хаус тэверн" и в тот же день написал Джону  Алдану
письмо на трех страницах. В нем он говорит, что после объяснения накануне  и
происшедшей наутро ссоры Аллана едва ли удивит содержание этого послания. Он
принял наконец бесповоротное решение найти такое место в большом  мире,  где
ему не придется мириться  с  несправедливостями,  подобными  тем,  какие  он
претерпел от своего опекуна; шаг этот он намеревался предпринять уже  давно,
и поэтому Джон Аллан не должен думать, что поступок его продиктован минутным
порывом и что он сожалеет о нем и надеется возвратиться. Далее  По  излагает
причины, побудившие его сделать такой выбор.
     С того времени, как он стал задумываться о своем предназначении,  пишет
По, им завладели честолюбивые устремления - ведь сам Джон Аллан приучил  его
к мысли о том, что ему надлежит добиваться высокого  положения  в  обществе.
Именно поэтому все его помыслы были направлены на получение университетского
образования, в котором, однако, опекун ему отказал,  причем  единственно  из
собственной прихоти, раздраженный тем, что По осмелился не согласиться с его
мнением. По утверждал также, будто случайно слышал, как  Джон  Аллан  сказал
комуто, что не питает привязанности к своему воспитаннику. А так  как  Аллан
не мог знать, что По его слышит, остается лишь  заключить,  что  он  говорил
правду. Кроме того, Джон Аллан потребовал, чтобы он покинул его  дом,  а  до
этого постоянно попрекал куском хлеба, отказываясь вместе с тем помочь ему в
устройстве на службу. Наконец - и это обвинение особенно  серьезно  в  устах
человека столь гордого и самолюбивого, как По, - Аллан намеренно и  даже  не
без удовольствия порочил По перед людьми, на чье содействие тот рассчитывал.
Мало того, домыслы свои  он  делал  достоянием  не  только  знакомых,  но  и
домашней прислуги, стараясь тем самым унизить его еще больше.
     Письмо По заканчивается просьбой прислать ему сундук с  его  одеждой  и
книгами и некоторую сумму денег, достаточную, чтобы добраться до  одного  из
городов на севере страны и прожить там  около  месяца  -  за  это  время  он
надеялся найти работу, которая позволит  ему  скопить  денег  на  дальнейшую
учебу в университете. Сундук  и  кое-какие  еще  вещи  следует  доставить  в
гостиницу "Корт Хаус тэверн", ни в коем случае не забыв о деньгах, в которых
он крайне нуждается. Если просьба его останется невыполненной, добавляет он,
последствия будут таковы, что даже мысль о них вызывает у  него  содрогание.
Постскриптум сообщает Аллану, что лишь от него самого зависит, сможет ли  он
вновь увидеть автора письма или получить от него известие.
     Все  в  этом  письме  говорит  о  том,  что  написано  оно   человеком,
оскорбленным и возмущенным до глубины души.  Намек  на  самоубийство  звучит
достаточно ясно и заставляет думать, что По скорее лишил бы себя жизни,  чем
вернулся.
     Не получив никакого ответа, По на  следующий  день  снова  пишет  Джону
Аллану, умоляя его как можно скорее прислать его сундук с одеждой. По делает
честь благородству опекуна, - если сундук до сих пор не прибыл, говорит  он,
ему лишь остается предположить, что первое его  письмо  не  получено.  Нужда
его, продолжает По, ужасна - вот уже второй день,  как  у  него  не  было  и
маковой росинки во рту, ему нечем заплатить  за  постель,  прошлую  ночь  он
провел, бродя по улицам, и совершенно изнемог.
     Аллан не прислал ни сундука, ни денег. Не получив  еще  второго  письма
По, он ответил на первое. Справедливости ради надо отметить, что письмо  его
выдержано в  предельно  ровном  тоне  -  оно  вообще  настолько  спокойно  и
рассудительно,  что  от  него  веет  ледяным  холодом.  Все  эти   тщательно
взвешенные фразы вряд ли могли достигнуть  сердца  голодающего  второй  день
человека.
     Мистер Аллан пишет, что его уже не способно  удивить  ничто,  сказанное
или сделанное Эдгаром. Он напоминает, что он и так в долгу перед ним за  уже
полученное воспитание и образование, и признает, что действительно стремился
взлелеять в нем мечты  о  большом  будущем,  добавляя,  однако,  что  чтение
"Дон-Кихота", "Жиль Бласа", "Джо Миллера" и им подобных книг не способствует
продвижению на  общественном  поприще.  Судя  по  всему,  тема  эта  не  раз
становилась поводом для споров, ибо Джон Аллан не одобрял
     увлечения  романами.  Известно  также,  что  к  Байрону  он   испытывал
отвращение. Пытаясь защититься от брошенных По обвинений (примечательно, что
на  протяжении  всего  письма  он  лишь  защищается  и  оправдывается),   он
утверждает, что упреки в  праздности,  которыми  он  преследовал  По,  имели
единственной целью побудить его совершенствовать свои знания в математике  и
языках. И кого бы на его месте не раздосадовало то обстоятельство, что По не
обнаружил ни малейшего намерения сообразовываться с его желаниями (очевидно,
в выборе будущего поприща). Он добавляет также, и здесь надо отдать  должное
его искренности, что По и сам может рассудить, если только сердце его не  из
камня, не дал  ли  он  своему  опекуну  более  чем  достаточно  поводов  для
беспокойства за его судьбу. Он упорно твердит, что столь  часто  выговаривал
своему воспитаннику лишь из желания помочь ему  в  исправлении  недостатков;
что до остальных обвинений, то он даже не станет о них говорить,  ибо  ответ
на них даст за него общество. Заканчивает он, однако, издевкой. Итак,  пишет
он, По  во  всеуслышание  заявил,  что  отныне  он  независим.  И  каков  же
результат? Он содрогается от одной мысли об участи, которая  его  постигнет,
если человек, чью помощь он только что с таким презрением отверг, не пришлет
ему денег. На этом слове переписка его с Эдгаром По прервалась на два года.
     Весьма вероятно, что Фрэнсис Аллан видела письма  Эдгара,  адресованные
ее мужу. Во всяком случае,  она  каким-то  образом  узнала  о  намерении  По
оставить Ричмонд и забила тревогу, потребовав, чтобы Аллан во что бы  то  ни
стало воспрепятствовал отъезду Эдгара. Муж  не  решился  с  ней  спорить,  и
капитанам кораблей, находившимся в это время в  порту,  было  предложено  не
брать По на борт. Они подчинились, не желая портить отношения  с  владельцем
крупной фирмы, с которой многие из них имели дела, и поэтому путь морем  был
для По отрезан. Фрэнсис Аллан, наверное, надеялась  на  примирение,  а  Джон
Аллан не сомневался, что голод очень скоро образумит строптивого  мальчишку.
И миссис Аллан, и мисс Валентайн, видимо, снабжали Эдгара небольшими суммами
денег, иначе ему просто не на что было бы жить все это время, ибо Джон Аллан
ничего ему не присылал. Найти же новых кредиторов По не мог, потому что  его
уже знали как
     несостоятельного должника. Деньги эти так или иначе были невелики, и их
хватило ему лишь на несколько недель.
     Чтобы избежать ареста за долги и скрыть  свой  отъезд,  По,  взяв  себе
вымышленное имя Генри Ле Рене и  уговорив  Эбенезера  Берлинга  сопровождать
его, покинул Ричмонд, рассчитывая добраться до побережья,  а  там  сесть  на
какое-нибудь  каботажное  судно,  следующее  в  Норфолк.  Что  произошло   в
Норфолке, которого он, очевидно, благополучно  достиг,  мы,  надо  полагать,
никогда не узнаем. Берлинг уезжал из Ричмонда совершенно пьяным, и, по  мере
того, как по пути он трезвел, будущее  рисовалось  ему  все  более  и  более
мрачным. Не исключено  также,  что  на  нужном  им  судне  не  нашлось  двух
свободных мест. Во всяком случае, Берлинг уехал обратно в Ричмонд, наверное,
еще до того, как По  отплыл  в  Норфолк,  заявив  по  возвращении,  что  тот
отправился за границу. Возможно, об этом действительно заходила  речь,  хотя
не менее вероятно, что такая версия была придумана ими сообща, чтобы  ввести
в заблуждение семью Эдгара и сбить со следа кредиторов. По, однако,  остался
в Америке и, следуя давно обдуманному  решению,  направился  в  Бостон,  где
издавна процветала литература. Он полагал, что сборник  стихов,  который  он
намеревался напечатать, будет  скорее  замечен  публикой  и  критикой,  если
выйдет в свет там, а не в провинциальном Ричмонде. Быть может, на выбор  его
повлиял и наказ покойной матери возвратиться в город, где он родился  и  где
по-прежнему могли жить некоторые из  друзей  его  родителей,  чья  поддержка
оказалась бы сейчас как нельзя более кстати. Итак, в  середине  апреля  1827
года он прибыл в Бостон. Есть основания предполагать, что добрался он  туда,
нанявшись матросом на какой-то "угольщик".
     Фрэнсис Аллан была безутешна. Ссора между  мужем  и  приемным  сыном  и
исчезновение ее "дорогого мальчика" нанесли этой измученной болезнью женщине
сокрушительный удар. Эдгара она больше никогда не видела. Любовь  ее  искала
По в его заморских странствиях, ибо она и Аллан  полагали,  что  он  покинул
родину. Она написала ему два письма  по  какому-то  адресу  за  границей,  в
которых снимала с него всякую вину за происшедший  в  семье  раскол.  Письма
эти, возвратившиеся к отправителю, По, должно быть, получил
     позднее, когда судьба снова привела его в ричмондский дом.
     Тем временем семейная жизнь Алланов вновь пошла заведенным порядком, то
бишь таким, какой установил, Джон Аллан. Миссис  Аллан  продолжала  чахнуть;
суровый хозяин дома по-прежнему  занимался  своими  делами  с  присущим  ему
хладнокровием, которое отступало лишь перед тревогой  за  здоровье  жены.  В
письме, отправленном из Ричмонда 27  марта  1827  года  одной  из  сестер  в
Шотландии,  он  на  трех  страницах  доказывает,  что  завещанным   дядюшкой
имуществом  распорядился  по  совести,  присовокупляя  в   конце   несколько
глубокомысленных замечаний по поводу домашних  дел:  "...хотя  миссис  Аллан
живет в одном из красивейших домов в Ричмонде, где столько воздуха и  света,
в состоянии ее не происходит заметных улучшений, - а место и  в  самом  деле
чудесное... Мисс Валентайн все такая же жизнерадостная толстушка,  а  Эдгар,
сдается мне, отправился искать счастья на море..."
     Ну что за упрямица эта миссис Аллан - живет в  особняке,  "где  столько
воздуха и света" и никак не желает поправляться! В то время  как  сестра  ее
"все так же жизнерадостна"?! В чем же все-таки причина? Может быть, воздухом
этим не так уж легко дышать? Эдгару, во  всяком  случае,  атмосфера  в  доме
показалась удушливой. Однако где же обретался в ту пору злополучный Генри Ле
Рене?
     По приезде в Бостон По попытался найти  кого-нибудь  из  старых  друзей
отца и матери. О существовании таковых он, впрочем,  знал  лишь  понаслышке;
родители его были людьми малоизвестными, и по прошествии шестнадцати  лет  в
Бостоне не осталось никого, кто бы их помнил.
     Через некоторое время он  случайно  свел  знакомство  с  одним  молодым
человеком примерно его лет по имени Кельвин Томас,  который  был  владельцем
небольшой типографии, помещавшейся в доме 70 по  Вашингтон-стрит.  Шрифты  и
виньетки, которыми он пользовался, изобличают в нем новичка в печатном деле,
еще недавно, наверное,  подвизавшегося  учеником  у  какого-нибудь  опытного
типографа. Этому-то юному дилетанту По и  решил  доверить  печатание  книги,
ставшей впоследствии одним из самых дорогих и редких изданий  на  английском
языке и названной автором
     "Тамерлан и другие стихотворения". Было это в начале мая 1827 года.
     Где и на что жил тогда По,  неизвестно.  Возможно,  на  остатки  денег,
полученных от миссис Аллан и мисс Валентайн.  По  некоторым  сведениям,  ему
удалось найти работу в какой-то бостонской газете, хотя подготовка к  печати
даже столь небольшой книжки  с  неизбежными  переделками  и  правкой  текста
отнимала, должно быть, значительное время, не  оставляя  досуга  для  других
занятий. К моменту ее выхода в свет По оказался без гроша в  кармане.  Томас
был всего лишь типографом, а не издателем, и поэтому весь  тираж,  вероятно,
остался у него на руках. Немногие проданные  экземпляры  были  скорее  всего
куплены на последние медяки самим По. Два экземпляра он послал на  рецензию.
Позднее По говорил, что издание было прекращено  "по  соображениям  частного
порядка". Что это за  соображения,  нетрудно  догадаться.  Возможностей  для
сбыта издания через книготорговцев не  имелось;  будь  книга  выставлена  на
продажу прямо в типографии, покупать ее никто не стал бы,  а  сам  автор  не
располагал  уже  никакими  средствами.  "Тамерлан  и  другие  стихотворения"
представляли собой книжку форматом в пол-листа, насчитывавшую  около  сорока
страниц и переплетенную в желтовато-коричневую обложку. Вместо имени  автора
на титульном листе после названия стояло "написанные одним бостонцем",  ниже
следовал девиз, совпадающий с тем, который избрал  для  своей  первой  книги
Теннисон: "Стихи двух братьев". В авторском  предисловии  По,  в  частности,
пишет: "Большая часть стихов, составляющих эту скромную книжку,  написана  в
1821-1822 годах, когда автору не было еще четырнадцати лет.  Для  публикации
они, разумеется, не предназначались; причины, в силу которых вещи эти все же
увидели  свет,  касаются  лишь  того,   кем   они   написаны.   О   коротких
стихотворениях нет нужды говорить много  -  они,  быть  может,  обнаруживают
чрезмерный эгоизм автора, который, однако,  был  в  пору  их  написания  еще
слишком юн, чтобы черпать знание  жизни  из  иного,  чем  собственная  душа,
источника..."
     Именно то, что стихи эти позволяют заглянуть в душу их юного создателя,
и определяет главным образом их сегодняшнюю ценность. "Тамерлан"  выделяется
среди прочих смелостью замысла, и написание
     его  следует,  видимо,  датировать   более   поздним,   университетским
периодом, ибо стиль поэмы и самый выбор  темы  носят  достаточно  отчетливые
следы  влияния  классического  образования.   Интересно   это   произведение
преимущественно  тем,  что  здесь  уже  обнаруживаются  главные  особенности
будущих  творческих  склонностей  и  устремлений  автора.  Что  до   "других
стихотворений", то за их строками видится впечатлительный юноша,  наделенный
врожденным чувством ритма и мелодии и обладающий мастерством  стихосложения,
удивительным в столь молодом поэте, который, находя очарование в  общении  с
людьми и природой, ценил его  не  само  по  себе,  но  скорее  как  источник
мечтаний и настроений, пробуждающих вдохновение.  В  целом  уже  они  давали
право сделать вывод, что Эдгар  По  был  одарен  двумя  главными  для  поэта
качествами - чувствами и мыслями, достойными  художественного  выражения,  и
способностью к их образному воплощению. Среди произведений, включенных в его
первый  сборник,  наиболее   яркое   тому   подтверждение   мы   находим   в
стихотворениях "Мечты" и "Озеро". Последнее особенно  примечательно,  потому
что из него мы впервые  узнаем,  как  рано  Эдгаром  По  завладели  странная
меланхолия  и  думы  о  смерти,  сделавшиеся  со  временем  его  постоянными
спутниками.

     Был в мире мне на утре дней
     Всего милее и родней
     Забытый уголок лесной,
     Где над озерною волной
     Я одиночество вкушал
     Под соснами, меж черных скал.

     Когда же ночь своим плащом
     Окутывала все кругом
     И ветер начинал опять
     В ветвях таинственно роптать.
     Во мне рос ужас, леденя,
     Как холодок от волн, меня.

     Но не со страхом был он все ж,
     А с трепетным восторгом схож
     И слаще для меня стократ,
     Чем наибогатейший клад
     Иль даже твой влюбленный взгляд.

     И верил я: под толщей вод
     Меня на ложе смерти ждет
     Та, без кого я стражду так,
     Что погружен мой дух во мрак,
     И только рядом с ней, на дне,
     Вновь светлый рай заблещет мне(1).
     ----------
     (1) Перевод Ю. Корнеева.

     Публикация "Тамерлана", похоже,  окончательно  истощила  кошелек  По  и
терпение  его  квартирной  хозяйки.  Он  оказался  в  отчаянном   положении.
Физический труд, даже если бы  нашлась  работа,  был  ему  не  под  силу,  а
обратиться за помощью в Ричмонд  казалось  немыслимым.  В  этот  критический
момент,  раздираемый  внутренней  борьбой  между  гордостью  и  голодом,  он
вспомнил об отличиях, завоеванных им на  университетском  плацу,  и  обратил
взоры к армии.
     Архивные документы министерства обороны свидетельствуют о том,  что  По
вступил в ряды армии Соединенных Штатов 26  мая  1826  года  под  опять-таки
вымышленным именем Эдгара А. Перри. Возрастом своим он указал  двадцать  два
года, хотя  было  ему  всего  восемнадцать,  а  местом  рождения  -  Бостон,
назвавшись клерком по профессии. Согласно описанию внешности,  имеющемуся  в
его послужном деле, у него были серые глаза, каштановые волосы и белая кожа.
Рост его равнялся пяти  футам  восьми  дюймам.  Без  дальнейших  промедлений
новобранец был  зачислен  в  восьмую  батарею  1-го  артиллерийского  полка,
расквартированного в ту нору в окрестностях. Бостона.  В  Форт-Индепенденсе,
где несла службу его часть, По находился с конца мая по конец  октября  1827
года. В этот период он, очевидно, прошел рекрутскую подготовку, хотя  уже  с
первых дней старался держаться поближе к квартирмейстерскому хозяйству,  где
грамотный молодой солдат, знакомый к тому же с  торговым  делом  (пригодился
опыт, приобретенный в конторе "Эллиса  и  Аллана"),  сразу  же  пришелся  ко
двору.
     О жизни По в Форт-Индепенденсе известно очень мало.  Позднее  говорили,
что во время пребывания в армии он писал письма своей  приемной  матери,  на
которых обратным адресом был указан Санкт-Петербург (!). Некоторый  свет  на
этот отрезок его жизни помогла пролить не так  давно  обнаруженная  подшивка
старого бретонского журнала "Порт Америкен", выходившего в 1827 году.
     С этим малоизвестным изданием начиная с  лета  и  до  конца  1827  года
сотрудничал брат По, Уильям Генри. Он помещал там и прозу  и  стихи,  обычно
подписывая свои произведения инициалами У.Г.П. Коль скоро  можно  судить  по
его публикациям, он поддерживал в ту пору связь  с  находившимся  в  Бостоне
братом;  в  своей  новелле  "Пират",  например,  Генри  По  пересказывает  в
романтическом духе историю любви Эдгара и Эльмиры Ройстер, а затем публикует
под собственным именем несколько отрывков  из  стихотворений,  включенных  в
сборник По, о котором шла речь  выше.  Отсюда  следует  вполне  обоснованный
вывод, что, служа в армии, По переписывался с братом и послал ему из Бостона
экземпляр своей первой книги.
     Если бы в тот период обстоятельства жизни Эдгара По сложились  иначе  и
на его пути повстречались люди, чье сочувствие и  участие  защитили  бы  его
благородную и ранимую душу от ударов враждебной судьбы, поселив в ней  покой
и уверенность в будущем, если бы он оказался в условиях,  благоприятствующих
свободному творчеству и художническому самосовершенствованию, Америка,  быть
может, увидела бы рассвет гения, блеск и сила которого вызвали бы восхищение
и преклонение современников, а не запоздалое признание, пришедшее лишь после
того, как презрение и жалость уступили наконец место пониманию.  Увы,  этого
не  произошло,  и  человеку,  духовный  мир  которого  отличали   редкостное
богатство и глубина чувств, а ум - исключительная острота и ясность, суждено
было испытать все тяготы, какие только могла нести с  собой  для  утонченной
натуры служба в линейном артиллерийском полку, прозябавшем в казармах  в  то
безмятежно мирное время.
     31 октября 1827 года батарея,  где  служил  Эдгар  А.  Перри,  получила
приказ о передислокации в форт Моултри,  Южная  Каролина,  расположенный  на
острове Салливана, у входа в Чарлстонскую гавань.



Глава десятая

     Передвижения войск в ту блаженную нору,  когда  еще  не  было  железных
дорог, осуществлялись по большей части водным путем. Ясным осенним утром,  8
ноября  1827  года,  караван  военных  транспортов,  на  один   из   которых
погрузилась батарея По, воспользовавшись
     свежим попутным ветром, вышел из Бостонской гавани и,  оставляя  позади
Кейп-Год и окутанный голубой дымкой Нантакет, взял курс в  открытое  море  с
тем, чтобы миновать опасные прибрежные мели  и  рифы.  Путешествие  это,  во
всяком случае для По,  было  исполнено  романтического  очарования.  Надутые
ветром паруса, развевающиеся флаги, блеск  солдатского  оружия  и  амуниции,
летящий с корабля на корабль зов сигнальных труб -  все  это  рождало  у  По
такое ощущение, будто он участвует в настоящей военной экспедиции.  Плавание
курсом на юг вдоль Атлантического побережья  Соединенных  Штатов  продлилось
десять дней, и в воскресенье 18 ноября караван вошел в Чарлстонскую гавань.
     Вся  армейская  эпопея  По,  во  время  каковой  ему  пришлось   немало
попутешествовать, может служить, если взглянуть на нее с литературной  точки
зрения, замечательной иллюстрацией одной из отличительных  особенностей  его
писательского  метода,  состоявшей  в  искусном   переплетении   вымысла   с
запечатленными  исключительно   точно   деталями   реальной   обстановки   и
обстоятельств, в которых ему доводилось бывать. Описание этого периода можно
было бы с полным основанием назвать "Историей о том, как  Эдгар  По  собирал
материал для своих произведений". Вопреки распространенному  мнению  о  том,
что По черпал элементы местного  колорита  главным  образом  из  прочитанных
книг, несомненен тот факт, что он  часто  брал  их  из  окружающей  жизни  и
природы, лишь в самой незначительной степени облагораживая и  обогащая  свои
находки на основе литературных источников. Даже вымышленные  места  действия
он рисует с большой изобразительной силой, и его описания  природы,  хотя  и
носили часто собирательный характер, возникали тем не менее  из  впечатлений
от виденных им  в  действительности  пейзажей.  Причудливой,  запоминающейся
прелестью того края, где  ему  предстояло  провести  около  года  жизни,  не
отягощенной заботами о пропитании или  недостатком  досуга,  навеяны  многие
страницы его новелл "Золотой жук", "Продолговатый ящик", "Человек,  которого
изрубили в куски", "История с воздушным шаром", так  же  как  и  пронизанные
светом закатного солнца и синевой морских просторов меланхолические картины,
столь часто возникающие в его стихах после посещения Каролины.
     С 19 ноября 1827 года по И декабря 1828 года рядовой Эдгар А. Перри, он
же Генри Ле Рене, он же Эдгар Аллан  По,  нес  гарнизонную  службу  в  форте
Моултри,  что  на  острове  Салливана,  в  составе  восьмой   батареи   1-го
артиллерийского  полка  армии  Соединенных  Штатов.  Казарма,  где  он  жил,
помещалась в одном из бастионов старой крепости, охранявшей вход  в  гавань.
Остров - продуваемый всеми ветрами безрадостный клочок песчаной суши, навеки
врезавшийся ему в память  за  долгие  дни,  проведенные  там,  -  По  сделал
впоследствии местом действия рассказа "Золотой жук", которое описывает  так:
"Остров этот имеет весьма странный вид. Состоит он почти целиком из морского
песка и тянется в. длину почти на четыре мили. От материка его отделяет едва
приметный пролив, вода в котором с трудом пробивается сквозь густой камыш  и
илистые наносы - излюбленное гнездилище болотных  куропаток.  Растительность
там, как можно ожидать, скудная или, во всяком случае, низкорослая.  Деревья
сколько-нибудь значительной величины нигде не видны. Лишь  на  западной  его
оконечности, где высится форт Моултри в окружении  разбросанных  там  и  сям
жалких деревянных лачуг, в которых летом ищут спасения от городской  пыли  и
духоты жители Чарлстона, встречается изредка колючая карликовая пальма. Зато
весь  остров,  за  исключением  только  западной  части  и   узкой   полоски
слежавшегося  до  каменной  твердости  песка  на  взморье,  покрыт   буйными
зарослями душистого мирта. столь  высоко  ценимого  английскими  садоводами.
Кусты его нередко поднимаются на пятнадцать-двадцать футов от земли, образуя
почти непроходимую чащу. наполненную тяжелым, дурманящим благоуханием".
     То, что По имел очень много свободного времени в бытность свою в  форте
Моултри, не вызывает сомнений, ибо  полк  береговой  охраны,  которому  была
придана его батарея, нес службу в отдаленном и пустынном  месте,  забытом  и
ботом, и военным начальством, да еще в ту пору, когда Америка жила в мире  и
согласии со всеми соседями. В расположении  части  не  было  ни  парков,  ни
газонов,  уходом  за  которыми   могли   бы   заниматься   солдаты,   а   то
обстоятельство, что до Чарлстона было  часа  два  пути  на  веслах  или  под
парусом, лишало  охоты  к  светским  увеселениям  даже  молодых  офицеров  и
избавляло нижних чинов от мно-^
     гочисленных и утомительных повинностей, какие выпадали  на  их  долю  в
"парадных  частях".   Перечень   развлечений,   которые   могла   предложить
близлежащая деревушка, ограничивался оглушительными лягушачьими концертами в
заросшем тиной пруду и нудными церковными  службами.  Единственной  наградой
солдатам были увольнения в город, однако дорога  туда  и  обратно,  как  уже
говорилось, отнимала немало сил и  времени.  Поэтому  большую  часть  своего
досуга По. отдавал изучению диковинок местной природы,  плаванию,  чтению  и
литературным занятиям; иногда он также беседовал с  более  просвещенными  из
офицеров или подолгу  бродил  по  острову  среди  песчаных  дюн  и  миртовых
зарослей.
     Форт  Моултри  просыпался  в  5.30  утра;  после  завтрака  и   поверки
проводились непродолжительные строевые занятия или отработка  артиллерийских
приемов. Неспешное течение времени отмечали  выстрелы  пушки  на  восходе  и
закате солнца да пение сигнальных рожков, трубивших подъем и отбой и  трижды
в день сзывавших солдат к столу. В остальные часы оставалось только играть в
карты или метать кости. Впрочем,  даже  от  столь  необременительных  ратных
трудов По вскоре благополучно освободился, вызвавшись исполнять  обязанности
гарнизонного писаря, приближавшие всякого, кто ими занимался, к  офицерскому
кругу и позволявшие легко войти в милость к командирам. Немудреное  полковое
делопроизводство отнимало  у  него  не  более  трех-четырех  часов  в  день,
остатком которого он мог распоряжаться по собственному усмотрению.
     Таковы те немногие  сведения  о  жизни  По  в  форте  Моултри,  которые
пощадило забвение. Все, кто знал его в этот период, умерли, не оставив о нем
никаких воспоминаний.  Сохранился  лишь  полковой  архив,  содержащий  самые
необходимые и лаконичные записи. Но если о реальных событиях тех дней мы  не
знаем почти ничего, о чувствах и мечтах, владевших По, нам известно  больше,
ибо памятником им служит "Аль-Аараф".
     Это самое крупное из стихотворных произведений,  написанных  По.  Сюжет
его и общее построение мало  чем  примечательны,  однако  сила  поэтического
выражения изумительна. Поэма эта блистает  богатством  фантазии,  изысканным
мелодическим рисунком и утонченной образностью, которые делают ее  достойной
более почетного  места  в  творчестве  По,  чем  то,  какое  ей  обыкновенно
отводится. Впоследствии она  послужила  источником  вдохновения  для  многих
других молодых поэтов, да и  сам  автор  продолжал  возвращаться  к  нему  в
течение многих лет. Несмотря на многочисленные звучащие в нем реминисценции,
волшебной красотой своих строк "Аль-Аараф" затмевает все, что  было  создано
до этого американскими поэтами. Об  этом  произведении  еще  пойдет  речь  в
дальнейшем, а пока следует рассказать о немаловажных  известиях,  полученных
По из родных мест.
     Все пережитое после ухода из дома Джона Аллана и размышления о будущем,
для которых пребывание в форте  Моултри  предоставляло  много  возможностей,
укрепили По в решимости добиваться успеха на литературном поприще. Однако он
завербовался в армию сроком на пять лет, а это означало, что лучшая пора его
молодости должна была пройти в стенах казарм  и  на  гарнизонных  плацах,  в
обстановке, не слишком благоприятствующей творчеству.  Вот  почему  в  конце
1828 года Эдгар вновь установил связь со своим опекуном, написав ему  письмо
или дав о себе знать через общих знакомых, и  обратился  к  Джону  Аллану  с
просьбой  помочь  ему  уволиться  из  армии.  Подписанное  Алланом  прошение
требовалось  некоему  лейтенанту  Ховарду,  который  с  участием  отнесся  к
молодому  солдату,  пообещав   все   устроить,   если   получит   письменное
подтверждение примирения между Алланом и  По.  Сношения  между  Ричмондом  и
фортом Моултри осуществлялись при посредстве  некоего  Джона  Лея,  который,
надо полагать, был другом семьи Алланов.
     Хотя теперь ему было известно местонахождение Эдгара, Аллан написал  не
ему, а Лею, выразив мнение, что служба в армии пойдет  его  воспитаннику  на
пользу, и дав понять, что не видит необходимости вмешиваться в его судьбу.
     Ничто не могло бы изобличить бессердечие Джона  Аллана  больше.  Письмо
это, переданное мистером Леем лейтенанту Ховарду, унизило и разочаровало уже
преисполнившегося надежд По, расстроив его планы и бросив тень  сомнения  на
все, что он говорил своему командиру.
     С возобновлением связей между  опекуном  и  воспитанником  в  отношении
Джона Аллана к "сыну актеров" обнаруживается еще  одна  сторона  -  снобизм.
Унаследовав от дядюшки большое  состояние,  он  поднялся  на  более  высокую
ступеньку  в  общественной  иерархии  и,  похоже,  испытывал  опасения,  что
осуществлению дальнейших его честолюбивых планов помешает то обстоятельство,
что  Эдгар  служил   в   армии   простым   солдатом.   Потомок   шотландских
контрабандистов, судя по письмам, считал, что, возвратись По домой в  любом,
более низком, чем офицерское, звании, на голову его опекуна неминуемо падает
часть "позора", который тем самым навлечет на себя воспитанник. И все же  он
полагал, что военная карьера - это как раз то, что нужно По. А потому "лучше
ему оставаться там, где он теперь, до окончания срока службы".
     В письме от 1 декабря 1828 года из форта Моултри Эдгар  По  высказывает
несогласие с этим мнением, говорит о своей тревоге  по  поводу  болезни,  от
которой только что оправился  Аллан,  и  с  вполне  простительной  гордостью
рассказывает о своих успехах в службе и досрочно полученной унтер-офицерской
нашивке. Однако он подчеркивает свою решимость покинуть армию,  если  только
Джон Аллан этого не запретит,  и  добавляет,  что  существующие  правила  не
разрешают производства в офицеры из солдат, в то время как для поступления в
Вест-Пойнт он уже недостаточно молод. То было первое  упоминание  о  Военной
академии Соединенных Штатов в переписке между По и Алланом.
     Из письма видно, что пребывание в армии значительно  закалило  характер
По. Быстрое продвижение по службе  вселило  в  него  уверенность  в  себе  и
укрепило душевное равновесие. Чувствуя это и сам, По говорит, что он уже  не
тот своенравный  мальчишка,  каким  был  еще  совсем  недавно,  но  взрослый
человек, который знает, чего хочет в  жизни.  Он  смело  предсказывает  свой
будущий успех, ибо "ощущает в себе нечто такое", что позволит ему  оправдать
надежды Джона Аллана; он не боится показаться  чересчур  самоуверенным,  так
как убежден, что и талант,  и  честолюбивые  помыслы  напрасны  без  веры  в
собственные  силы.  "Я  обрушился  на  мир,  как  воинственный   норманнский
завоеватель на берега Британии. Преисполненный веры в победу,  я  сжег  свой
флот, бывший единственным  средством  к  отступлению;  теперь  мне  остается
только победить или умереть - добиться успеха или покрыть
     себя позором". По ясно дал понять, что не  просит  денег  -  достаточно
будет лишь  письма  на  имя  лейтенанта  Ховарда,  которое,  подтвердив  его
примирение с опекуном, помогло бы ему уволиться из армии, и - "мой сердечный
привет маме - только в разлуке  узнается  цена  таких  друзей,  как  она.  С
уважением и искренней любовью...".
     Ответом на этот крик души пылкого, одержимого мечтами о славе  молодого
человека, измученного скукой и нелепостью казарменной жизни,  было  гробовое
молчание. Эхо мольбы о помощи затерялось в холодных лабиринтах  расчетливого
ума Джона Аллана, не вызвав даже слабого отклика.
     Размышляя  над  этими  фактами,  не  устаешь  изумляться   невероятному
многообразию свойств  человеческой  натуры.  Воображение  рисует  печальные,
заплаканные глаза подточенной болезнью женщины в огромном ричмондском  доме,
силится проникнуть в мысли ее мужа, обнаружившего, что  предсказание  его  о
голодной смерти, ожидающей непокорного юнца, не сбылось, хотя и было однажды
близко к осуществлению. Испытал ли он  при  этом  чувство  радости,  или  же
ощутил сожаление и досаду, а быть может, просто  удивление?  Осталась  ли  в
сердце этого человека хотя бы искра  любви,  сострадания,  или  он,  мрачный
пророк скудных лет, позаботившийся о том, чтобы прорицания его не  оказались
пустым звуком, все же был разочарован  сравнительно  благополучным  исходом?
Кто знает - ведь  здесь  было  чему  подивиться  самой  судьбе:  Джон  Аллан
вырастил поэта!
     Тем временем По снова отправился в дальний путь - на этот раз на север.
1 декабря он пишет, что его полк получил приказ  погрузиться  на  корабли  и
следовать в Пойнт-Камфэрт.
     Эдгар А. Перри проводил прощальным взглядом навсегда  скрывшиеся  вдали
низкие берега Каролины. Бриг "Хэрриет" взял курс в  том  же  направлении,  в
каком глубоко под ним нес свои теплые воды  Гольфстрим;  незаметно  проходил
час за часом, расположившись на койках, солдаты играли  в  карты  при  свете
заправленных  ворванью  фонарей.  Пункт   назначения   быстро   приближался.
Наверняка там ждет письмо, которое избавит его от всего этого.  Каких-нибудь
несколько строчек - и дело сделано, три  года  молодости  будут  спасены  от
бесцельного прозябания: Даже Джон
     Аллан не откажет ему в такой малости. Да и что он  собственно,  сделал,
чтобы дать повод думать о себе как о  "пропащем"  человеке?  Пытался  добыть
денег игрой в карты, читал  легкомысленные  романы,  выпивал  иногда  стакан
пунша, не захотел отречься от мечты стать поэтом. Но все эти прегрешения  он
узде  сполна  искупил  двумя  долгими,  безвозвратно   потерянными   годами,
проведенными в армии. Неужели этого мало? Рождество было уже не  за  горами.
Быть может, его позовут домой.  Домой!  Он  тут  же  представил  себе  слезы
радости на глазах старых чернокожих слуг, встречающих  его  в  прихожей,  не
помнящую себя от счастья мать, нетвердым шагом спускающуюся по лестнице  ему
навстречу, шумные восторги "тетушки Нэнси" и даже ироническую усмешку  Джона
Аллана: "Так, так, наш гордый воробышек, кажется, вернулся в свое гнездышко,
кто бы мог подумать!" Потом он останется один у себя в  комнате,  освещенной
мягким светом старого ночника, и погрузится в чтение любимых книг.  Корабль,
отягощенный грузом пушек и боеприпасов,  медленно  перебираясь  с  волны  на
волну, шел на север, Эдгару  казалось,  что  за  время  пути  они  почти  не
подвинулись к цели. Он уже  был  немного  утомлен,  но  не  этим,  а  другим
путешествием, первая половина которого  осталась  позади.  Спустя  несколько
недель после прибытия в Пойнт-Камфэрт По исполнилось двадцать лет.