Аллен Герви

Эдгар Аллан По (биография)

Глава одиннадцатая

     В середине декабря 1828 года полк Эдгара По в полном составе  высадился
и встал на квартиры в крепости Монро, близ Пойнт-Камфэрта. Перевод из  форта
Моултри означал лишь  перемену  места,  но  отнюдь  не  монотонного  течения
солдатской службы.  Пойнт-Камфэрт  в  ту  пору  скорее  походил  на  большую
деревню,  чем  на  маленький  город.   Средоточием   светской   жизни   была
единственная в  этом  местечке  гостиница,  где  офицеры  время  от  времени
устраивали что-то вроде гарнизонных балов, на которые иногда приезжали  дамы
из Балтимора, Вашингтона или Ричмонда. Для нижних же чинов  в  расположенной
на острове крепости не было никаких развлечений, которые могли бы
     развеять скуку армейской рутины, если не  считать  перебранок,  изредка
вспыхивавших в семейном флигеле. К этому времени По  подружился  со  многими
унтер-офицерами своей батареи: позднее, в письмо к сержанту Грэйвзу,  больше
известному под кличкой Задира, он упоминает сержантов  Бентона,  Гриффита  и
Хупера, которым, равно как и некоему Герцогу, он просит передать  привет.  В
их обществе он  нередко  коротал  часы,  свободные  от  строевых  занятии  и
караулов.
     Не найдя по прибытии в крепость Монро с  таким  нетерпением  ожидаемого
письма, По стал впадать в отчаяние, ибо день проходил  за  днем,  а  Ричмонд
продолжал хранить молчание. Через неделю  после  приезда  По  снова  написал
опекуну, выражая сожаление по поводу отсутствия от него  вестей  и  еще  раз
подтверждая свое решение оставить службу. Письмо это замечательно  тем,  что
показывает, насколько он окреп духом за время пребывания в армии, и является
ярким свидетельством его желания всецело посвятить  себя  литературе.  Пусть
помыслы его, пишет По,  устремлены  в  ином,  нежели  хотелось  бы  опекуну,
направлении, но он намерен и  впредь  следовать  своей  склонности.  Пределы
Ричмонда, да и всей Америки слишком тесны  его  таланту.  Нет,  внимать  ему
будет весь мир! Что до службы, то оставаться в армии он больше не желает.
     Вскоре утверждения По о том, что он в большой чести у командиров,  были
подкреплены реальным доказательством - его произвели в самый высокий чин,  в
какой  только  можно  выйти  из  рядовых.  Благосклонность  начальства  ему,
очевидно, снискало исправное выполнение обязанностей  полкового  писаря,  за
что он получил звание главного сержанта и был переведен в штаб полка.
     К этому времени - а шел уже январь 1829 года  -  По  со  всей  ясностью
понял, что Джон Аллан не станет содействовать ему в  увольнении  от  службы,
если он и дальше  будет  настаивать  на  продолжении  литературной  карьеры.
Поступление в Военную академию в Вест-Пойнте, о чем  уже  когда-то  заходила
речь, казалось поэтому единственным возможным компромиссом, и он снова пишет
Джопу Аллану, прося помочь  ему  в  подыскании  замены  (то  есть  человека,
который  согласился  бы  отслужить  за  него  остаток  срока)  и   получении
назначения в Вест-Пойнт. Что ответил ему
     опекун, неизвестно - первым его письмом из Ричмонда, адресованным лично
По, был вызов к умирающей Фрэнсис Аллан.
     Исступленные мольбы несчастной женщины наконец возымели действие.  Даже
каменное сердце Джона Аллана тронули страдания жены. Увы, слишком  поздно  -
дни ее были сочтены. Утром 28 февраля, когда главный сержант Эдгар А. Перри,
должно быть, стоял вместе со всем полком на утренней  поверке,  в  Ричмонде,
находившемся всего в нескольких десятках миль от крепости Монро,  скончалась
его приемная мать Фрэнсис Аллан. Слишком хорошо зная  характер  человека,  с
которым прожила всю  свою  недолгую  жизнь,  она,  уже  теряя  остатки  сил,
добилась от него торжественного обещания  не  покидать  помощью  и  участием
Эдгара. Последним ее желанием было, чтобы ее не хоронили до тех пор, пока он
не приедет и не попрощается с ней.
     Самой заметной фигурой среди пассажиров  дилижанса,  отправившегося  во
второй половине дня 1 марта в Ричмонд, был, наверное, молодой унтер-офицер в
мундире 1-го артиллерийского полка  с  бледным  лицом  и  полными  печали  и
тревоги глазами, нервничавший и проявлявший нетерпение при каждой  остановке
в пути. Фрэнсис Аллан умерла за день до  того.  Предчувствуя  скорый  конец,
она, возможно, еще раньше стала уговаривать мужа послать за По, однако Аллан
снизошел к ее просьбе лишь в последний момент, и вызов его опоздал. Потратив
несколько часов на выправление увольнительной, Эдгар  смог  выехать  лишь  1
марта к вечеру и не успел в Ричмонд к похоронам, состоявшимся утром 2 марта.
     Возвращение По под родной кров было столь горестным  и  трагичным,  что
вызвало слезы у всех, кто был ему свидетелем. Фрэнсис Аллан  пользовалась  в
доме всеобщей любовью, и слуги оплакивали ее вместе с  родственниками.  Мисс
Валентайн, безутешная и изнуренная долгими бессонными ночами, проведенными у
постели больной сестры, совершенно пала духом. Даже Джон Аллан  был  охвачен
глубокой печалью; на другой день после смерти жены он не появился в  конторе
и был столь рассеян, что пометил неверной датой один документ. К  чести  его
сказать, это был заказ на траурный костюм для Эдгара.
     На следующий по возвращении день По посетил
     кладбище, где. похоронили Фрэнсис Аллан. Уже вид ее опустевшей  комнаты
поверг По  в  тоску;  здесь,  среди  склепов  и  надгробных  плит,  где  все
напоминало о смерти, он второй раз в жизни  изведал  всю  глубину  скорми  и
отчаяния.  Автор  "Червяпобедителя"  и   создатель   философии,   породившей
"Эврику". вряд ли даже тогда питал какие бы то ни было утешительные  иллюзии
относительно загробного существования. На пути к свежезасыпанной  могиле  он
миновал надгробие миссис Стенард, и воспоминание об этой женщине сделало еще
более нестерпимой боль только что понесенной утраты.  Рассказывают,  что  он
совершенно обессилел от горя  и,  дойдя  до  последнего  пристанища  Фрэнсис
Аллан, в изнеможении рухнул на землю.
     Увольнительная, полученная  По,  предоставляла  ему  право  на  обычный
десятидневный  отпуск,  предусмотренный  армейским  уставом   для   подобных
печальных случаев. Во время короткого пребывания в  Ричмонде  По  обсудил  с
Джоном Алланом планы, касавшиеся поступления в Вест-Пойнт,  и  нашел  в  нем
достаточно благосклонного слушателя, ибо предложение это  обещало  разрешить
все проблемы, связанные с будущим его воспитанника, и навсегда избавить  дом
от присутствия последнего. Полное примирение в таких  обстоятельствах  было,
разумеется, невозможно, однако расстались они, испытывая друг к другу  более
теплые чувства, чем до этой встречи.
     Многие факты  позволяют  с  уверенностью  утверждать,  что  решение  По
поступить в Вест-Пойнт с самого начала было не более чем  уступкой  желаниям
Джона Аллана. Сам он, без сомнения, предпочел  бы  навсегда  распрощаться  с
армией и всецело посвятить себя литературе. Однако здесь,  как  и  в  отказе
разрешить ему  возвратиться  в  университет,  Джон  Аллан  был  непреклонен.
Впрочем, и По стал теперь мудрее. Он уже понимал, сколь  трудно  поклоняться
музам на пустой желудок, и был готов скорее пойти на компромисс,  чем  снова
гордо покинуть дом и оказаться, как и раньше, без средств  к  существованию.
Путь к примирению  открыло  обещание,  которое  дал  Аллан  умирающей  жене.
Уступив на время требованиям опекуна и преуспев в Вест-Пойнте так же, как  и
в армии, По рассчитывал вернуть себе благорасположение Джона  Аллана.  Кроме
того, Военная академия давала своим питомцам не только хорошее  образование,
но  также  пищу  и  кров  -  немаловажное  преимущество,  обладавшее  особой
притягательной силой для бедных, но честолюбивых юношей.  Унаследовать  хотя
бы небольшую часть состояния Аллана тоже было  весьма  заманчиво,  ибо  даже
скромный  достаток  избавил  бы  По  от  необходимости  заботиться  о  хлебе
насущном, предоставив столь желанную возможность для занятий  творчеством  и
прогнав прочь страшный призрак  нищеты.  В  результате  были  почти  впустую
истрачены еще два года очень короткой жизни.
     Большую часть времени по возвращении  в  крепость  Монро  По  занимался
устройством дел, связанных с предстоящим увольнением  из  армии,  получая  у
офицеров рекомендательные письма в министерство обороны и ища себе замену на
оставшиеся три  года  службы.  Спустя  несколько  недель  после  приезда  из
Ричмонда все было готово, и командир полка написал в  Нью-Йорк  командующему
Восточным  округом  письмо,  в  котором  подробно   излагал   обстоятельства
поступления По на военную службу, и, ссылаясь на полученное от Джона  Аллана
письменное  подтверждение  семейного  примирения,  сопровождаемое   просьбой
отпустить По из армии, а также на то, что место его  уже  готов  был  занять
опытный унтер-офицер, просил удовлетворить ходатайство По об увольнении.
     Приказом от 4  апреля  1829  года,  подписанным  командующим  Восточным
округом  генералом  Э.  Гейнзом,  Эдгар  А.  Перри  увольнялся   от   службы
Соединенным Штатам начиная с 15 апреля, ибо, как  отмечает  в  своем  письме
полковой командир, замена ему уже имелась.
     Сам По так описывает состоявшуюся сделку. В тот день,  когда  приказ  о
его увольнении вступал в силу, в полку не оказалось ни командира, полковника
Хауза, ни уже знакомого нам лейтенанта Ховарда. Будь хотя бы один из них  на
месте, в качестве замены можно было бы взять первого же изъявившего согласие
рекрута, что обошлось бы По в обычные  двенадцать  долларов  вознаграждения.
Похоже, что именно эту сумму По назвал Аллану, находясь в Ричмонде. Однако в
отсутствие обоих офицеров, имеющих право взять в качестве замены новобранца,
По вынужден был заплатить целых семьдесят  пять  долларов  одному  сержанту,
чтобы тот согласился дослужить его срок. Он дал этому человеку двадцать пять
долларов наличными деньгами и расписку на пятьдесят, которые взял  потом  из
ста долларов, присланных  ему  из  дома.  Поскольку  эти  объяснения  вполне
согласуются с тогдашними уставными правилами, подозрения  мистера  Аллана  и
обвинение  в  лихоимстве,  брошенное  Эдгару   По   второй   миссис   Аллан,
представляются лишенными всяких оснований.
     Снабженный рекомендательными письмами  нескольких  хорошо  знавших  его
офицеров, По простился с крепостью Монро и отправился  в  Ричмонд,  где  всю
вторую половину апреля и первую неделю мая занимался  в  основном  тем,  что
заручался  поддержкой  влиятельных  лиц,   способных   посодействовать   его
назначению в ВестПойнт. К  делу  соизволил  приложить  руку  и  Джон  Аллан,
получивший необходимые рекомендации  от  спикера  законодательного  собрания
штата Эндрю Стивенсона  и  майора  Джона  Кэмпбелла,  который  знал  По  еще
ребенком. Кроме того, еще  когда  По  находился  в  Ричмонде,  Аллан  убедил
полковника Уорта, представителя их  штата  в  конгрессе,  написать  министру
обороны письмо с просьбой принять участие в  судьбе  молодого  человека.  Ко
всем  этим  похвалам,  заверениям  и  лестным  характеристикам  Джон   Аллан
присоединил свое собственное письмо, также  адресованное  министру  обороны.
Однако что это  были  за  "рекомендации"!  Достаточно  будет  привести  лишь
последние фразы его послания  (ибо  все  предыдущие  выдержаны  в  таком  же
ледяном тоне): "...Должен откровенно заявить, сэр, что он (По) не состоит со
мной ни в каком родстве и что подобную же заинтересованность я  проявлял  во
многих, кому хотел помочь в делах, - из тех же побуждений, какие движут мною
сейчас, ибо забота моя принадлежит всякому, кто  оказывается  в  нужде.  Для
себя я ничего не прошу, но был бы признателен, если бы Вы явили  любезность,
оказав помощь подателю сего в осуществлении его  планов.  Со  своей  стороны
буду искренне рад ответить взаимностью на любую услугу, которую  Вы  сможете
ему оказать. Прошу извинить меня за  откровенность,  но  с  письмом  этим  я
обращаюсь к солдату.
     Ваш покорный слуга Джон Аллан".
     С   этими   блестящими    рекомендациями    прямодушного    альтруиста,
утверждавшего, что "забота его принадлежит всякому, кто окажется  в  нужде",
которые  должны  были  обеспечить  По  горячую  симпатию  и  покровительство
министра обороны, он  покинул  Ричмонд  7  мая  1829  года  и  направился  в
Вашингтон.
     Письмо Джона Аллана, очевидно, предназначалось для глаз самого По не  в
меньшей мере, чем для прочтения министром. Оно с предельной ясностью  давало
понять молодому поэту, что опекун считал  его  самым  обыкновенным  протеже,
которого хотел сбыть с рук долой, устроив в Вест-Пойнт с тем,  чтобы  больше
никогда о нем не слышать. "Должен откровенно заявить, сэр, что он не состоит
со мной ни в каком родстве". Фраза эта означает, что он не собирался  делать
По своим наследником или принимать его у себя дома в качестве  члена  семьи.
Формально исполняя обещание, данное покойной жене, он повиновался  при  этом
чувству долга, но отнюдь не любви. Прошение, поданное  По  на  имя  министра
обороны, возымело обычный результат: вместе с рекомендательными письмами оно
было положено под сукно и на несколько месяцев забыто.
     Перед отъездом По из Ричмонда Аллан снабдил его суммой в  50  долларов.
Надо полагать, По задержался в Вашингтоне  совсем  ненадолго  -  только  для
того, чтобы лично передать свои бумаги в министерство обороны, - и сразу  же
выехал в Балтимор, к чему его побудили немаловажные  причины.  Во-первых,  к
этому моменту Джон Аллан, приложив надлежащие старания, ясно дал понять, что
в ричмондском доме он отныне нежеланный гость. По мере того  как  охладевала
"привязанность"  к  нему  опекуна,  По  все  яснее  ощущал  необходимость  в
установлении более прочных связей  со  своими  настоящими  родственниками  в
Балтиморе. Сведений о них он до той поры почти не имел, зная лишь,  что  дед
его  по  отцовской  линии,   Дэйвид   По,   был   главным   квартирмейстером
повстанческой армии в  годы  войны  за  независимость.  Ратные  его  подвиги
множились семейными преданиями и временем, так что довольно  скоро  он  даже
получил чин "генерала", которого на самом  деле  ему  никто  не  присваивал.
Обнаружив, что у него есть столь доблестный предок,  По  пришел  в  восторг.
Только сейчас он стал сознавать, к какому славному роду принадлежит,  и  был
уже вполне готов преобразиться из Эдгара Аллана в Эдгара По. Существовало  и
другое обстоятельство, заставлявшее По стремиться в  Балтимор,  которое  он,
впрочем, не осмелился открыть опекуну. Все его мысли
     были заняты планами издания нового поэтического сборника, и весной 1829
года началась долгая и ожесточенная борьба за литературное признание.
     Приехав в Балтимор, По, не теряя времени, начал готовить  к  публикации
"АльАараф", а также  несколько  новых  и  основательно  переделанных  старых
стихотворений. Печальный опыт "Тамерлана" подсказывал, что очень мало просто
напечатать произведение, главное - суметь привлечь к нему внимание публики и
критики. Вот почему на сей раз он решил взяться за  дело  иначе,  и  метода,
который тогда применил впервые, неизменно придерживался в дальнейшем. Теперь
каждою новую работу он стал посылать какому-нибудь известному писателю,  или
просто влиятельному лицу, якобы лишь  на  отзыв,  а  на  самом  деле,  чтобы
возбудить к себе интерес и опереться таким образом на поддержку уважаемого в
обществе человека. Рукопись своей второй книги  он  собственноручно  передал
Упльяму Вирту, популярному в ту пору писателю, которого знал еще в Ричмонде,
надеясь, что его благосклонный отзыв произведет  впечатление  на  издателей.
Однако Вирт, чей  вкус  воспитывался  на  классических  образцах,  пришел  в
некоторое замешательство от причудливой образности "Аль-Аарафа",  которая  и
поныне  нередко  сеет  смятение  в   "упорядоченных"   академических   умах.
Присланное им  письмо  поэтому  было  хотя  и  доброжелательным,  но  весьма
сдержанным. Отдавая должное эрудиции автора и выражая уверенность в том, что
"современному читателю поэма понравится", он вместе с тем сомневается в том,
чтобы она "пришлась по душе людям с  более  старомодными  вкусами",  к  коим
причисляет и себя самого.
     Не зная, радоваться или огорчаться такому суждению, и чего в нем больше
- похвалы или критики, По тем не менее решил присовокупить его к рукописи, с
которой  отправился  в  Филадельфию,  чтобы  показать  ее   там   владельцам
издательства "Кэри, Ли энд Кэри".  Посетив  мистера  Ли  в  его  конторе  на
Честнат-стрит, По имел с ним непродолжительную беседу, и  в  итоге  издатель
предложил ему  поместить  коекакие  из  стихотворений  в  журнале  "Атлэнтик
сувенир",  приняв  рукопись  "Аль-Аарафа"  на  рассмотрение.  С  тем  По   и
возвратился в Балтимор.
     Еще до конца месяца По, должно быть,  получил  из  Филадельфии  обычный
ответ, который издатели давали молодым  поэтам:  книга  будет  опубликована,
если фирме будут представлены гарантии от любых убытков. Поэтому 29  мая  По
пишет Джону Аллану, пространно объясняя, почему для всякого  молодого  поэта
важно,  чтобы  мир  узнал  его  как  можно  раньше,  и  заканчивая  просьбой
поручиться за книгу суммой в  100  долларов.  К  письму  он  также  приложил
полученный от Вирта отзыв. При  этом  По  заверяет  Аллана,  что  давно  уже
перестал  считать  Байрона  образцом  для  подражания.  В  ответном  письме,
пришедшем необычайно быстро, торговец наотрез отказал По в какой  бы  то  ни
было помощи и сурово осудил его поведение.
     На протяжении всего пребывания Эдгара По в Балтиморе, с  мая  до  конца
1829  года,  письма,  которые  он  получал  от  Джона  Аллана,  были   полны
саркастических замечаний, подозрении и упреков. Время от времени из Ричмонда
приходили деньги - как раз вовремя,  чтобы  спасти  его  от  голода,  однако
скрупулезность, с какой он отчитывается перед опекуном за каждый истраченный
цент, дает ясное представление  об  условиях,  которыми  сопровождалась  эта
помощь. Помимо нескончаемых сетований на то, что По упорствует  в  намерении
"транжирить" деньги на издание никчемных виршей, обычной  темой  этих  писем
были неотступно преследовавшие  старика  подозрения,  связанные  с  размером
вознаграждения,  выплаченного   сержанту,   занявшему   место   По   в   1-м
артиллерийском полку. Развеять их но могли никакие самые очевидные  факты  и
убедительные объяснения. Не оставляли его и сомнения  в  усердности  хлопот,
предпринимаемых воспитанником  для  получения  назначения  в  Вест-Пойнт.  И
потому  По  не  упускал  возможности  продемонстрировать  серьезность  своих
намерений в отношении военной карьеры. Его подстегивала бедность, в которой,
быть может сознательно, держал его Аллан. И  вот  23  июля  он  отправляется
пешком в Вашингтон, истратив накануне почти  весь  долгожданный  перевод  из
Ричмонда на оплату счета в гостинице.
     В Вашингтоне он был принят лично министром обороны, который сказал ему,
что число слушателей в Вест-Пойнте на десять человек превышает предписанное,
однако посоветовал не забирать рекомендательных писем, потому что  во  время
пребывания кадетов в  летних  лагерях  подается  больше  всего  прошений  об
отчислении из академии. Если количество таковых окажется больше  десяти,  то
он может быть уверен, что в сентябре получит, наконец, назначение.  Если  же
этого не произойдет, то По, заверил его министр, будет одним из первых, кого
примут в следующем году. По высказал опасения, что тогда ему может  помешать
возраст, однако министр успокоил его, заявив, что ему  будет  двадцать  один
год вплоть до того дня, когда исполнится  двадцать  два.  Прощаясь,  министр
заметил, что По совсем не обязательно было  самому  приезжать  в  Вашингтон.
После чего По совершил "приятное" путешествие обратно в Балтимор. Опять-таки
пешком.
     26 июля он пишет Аллану,  что  уже  объяснил  ему  все,  нуждавшееся  в
объяснении, и испробовал для достижения цели все имевшиеся у него  средства.
Находясь в большом замешательстве, он хотел бы, чтобы  Аллан  наставил  его,
как поступить. Он добавляет, что охотно возвратился бы в Ричмонд,  ежели  бы
опекун не дал ему понять, что не слишком желает его видеть.
     В августе 1829 года в жизни По произошли изменения,  имевшие  для  него
исключительно важные последствия, - он поселился у своей тетки Марии  Клемм,
которая занимала в то время второй  этаж  небольшого  двухэтажного  дома  на
Милкстрит. Кроме самой мисс Клемм, здесь жили ее дочь Вирджиния и сын Генри,
старая миссис По (бабка Эдгара по отцовской линии) и его брат, Вильям  Генри
Леонард По. Появление По еще более усугубило тесноту  и  скудость,  в  какой
приходилось жить этим несчастным людям. В одном из  писем  Джону  Аллану  По
говорит, что миссис  По  разбита  параличом,  миссис  Клемм  тоже  постоянно
хворает, а брат его Генри сделался таким горьким пьяницей, что совершенно не
в состоянии о себе заботиться.
     Погрязшее в нищете семейство Клеммов-По с трудом перебивалось на пенсию
г-жи "генеральши" По, жалкие  заработки  Генри  Клемма,  ученика  каменщика,
мелкие суммы, изредка получаемые Эдгаром  из  Ричмонда,  и  деньги,  которые
миссис Клемм зарабатывала шитьем, когда была в силах  им  заниматься.  Генри
По, оставивший морскую службу и подвизавшийся в качестве клерка  в  какой-то
адвокатской конторе, был смертельно болен туберкулезом  и  к  тому  же,  как
пишет По, предавался безудержному пьянству.
     По делил комнату в мансарде с братом,  за  которым  уже  тогда  помогал
ухаживать.  В  этом  доме  поэт  впервые  встретился  со  своей   семилетней
двоюродной сестрой, ставшей впоследствии его женой. В ту пору Вирджиния была
шаловливой  пухленькой  девочкой  с  синими  глазами   и   темно-каштановыми
волосами, очаровывавшей всех своим веселым и ласковым нравом.  Вскоре  между
ней и взрослым  двоюродным  братом  возникла  нежная  привязанность,  полная
детской доверчивости и обожания с ее стороны и покровительственной заботы  -
с  его.  Миссис  Клемм  была  женщиной,  наделенной   чрезвычайно   сильными
материнскими чувствами, и молодой племянник сразу же нашел место в ее добром
сердце. Так было положено начало отношениям, оказавшим,  может  быть,  самое
благотворное и в то же время самое пагубное воздействие на дальнейшую  жизнь
По.
     Памятуя  о  печальной  судьбе,  постигшей  первую  книгу  из-за  полной
безвестности автора, По, окончательно  обосновавшийся  в  мансарде  дома  на
Милкстрит, всю осень и зиму 1829 года занимался тем, что рассылал редакторам
и  критикам  письма  и  рукописи  стихов,  стараясь  подготовить  почву  для
публикации "Аль-Аарафа" - дело, которое он был преисполнен решимости довести
до конца вопреки всему - Джону Аллану, Всст-Пойнту,  бедности  и  отсутствию
необходимых для работы условий.
     Стремиться к самоутверждению и самовыражению в литературном  творчестве
его побуждали всепоглощающие чувства и  желания,  владевшие  его  душой,  но
часто не находившие удовлетворения в реальной жизни, и то глубокое  ощущение
ценности  собственной  личности,  ее  права  на  независимое  существование,
которое зовется гордостью. Не случайно он давно уже избрал своим наставником
Байрона - и не только поэтическим, но и  духовным.  Из  Балтимора  он  писал
Джону Аллану,  что  больше  не  считает  Байрона  образцом  для  себя,  и  в
определенном смысле это правда, ибо он был уже достаточно зрелым человеком и
художником, чтобы  понять,  как  ничтожно  мало  можно  достичь  одним  лишь
подражательством.  Необходимость  самобытности  в  творчестве   -   даже   в
использовании заимствованных тем и художественных приемов -  была  для  него
очевидна.
     Итак, невзирая на все удары, а порою и  издевки  судьбы,  великий  труд
продолжался. Поглощенный работой, Эдгар  редко  покидал  мансарду,  где  его
умирающий брат лежал теперь целыми днями, сотрясаясь  от  надсадного  кашля,
или, исчезнув утром, возвращался  за  полночь,  едва  держась  на  ногах,  и
принимался заплетающимся языком похваляться своими подвигами и приключениями
в Южной Америке и иных далеких  и  прекрасных  заморских  странах.  В  такие
минуты По ловил и запоминал каждое его слово.
     Мипул сентябрь, а уведомления о зачислении  в  Вест-Пойнтскую  академию
попрежнему не было. Редкие письма из Ричмонда становились все нетерпеливее и
суровее. Мистер Аллан но на шутку встревожился. Неужели его хитроумный  план
сбыть По на государственное попечение все-таки не удался?! И он обвиняет  По
в том, что он якобы ввел его в заблуждение  относительно  обещания  министра
обороны удовлетворить просьбу о приеме в академию в сентябре  1829  года.  В
своем ответе По ссылается на предыдущее свое письмо, где в точности переданы
слова министра, уверяя, что опекун его ошибается в своих предположениях.  Он
говорит, что сам поедет в Вашингтон и добьется, чтобы  министр  распорядился
выправить  все  необходимые  ему  бумаги  заблаговременно   и   вручил   ему
предписание о прибытии в  Вест-Пойнт  для  вступительных  испытаний  в  июне
следующего года. Эти документы он попросит министра направить  Аллану,  дабы
"рассеять  все  сомнения".  И  не  без  иронии  добавляет:  "Я  объясню  ему
(министру), почему бумаги нужны мне немедленно, и думаю, что он не откажется
их предоставить".
     Однако в Вашингтон По все же не поехал, ибо в это время (конец октября)
у него не было денег даже на то, чтобы совершить такое  путешествие  пешком.
Тем не менее  решительный  тон  письма,  очевидно,  успокоил  Джона  Аллана,
который к тому же вряд ли хотел, чтобы министр подумал, будто он не доверяет
слову столь высокопоставленной особы.
     Не в пример хлопотам По в  военном  ведомстве  его  литературные  труды
давали гораздо более обнадеживающие результаты. Ему удалось привлечь к своей
новой поэме внимание одного  из  самых  известных  в  ту  пору  американских
литературных критиков, Джона Нила, чьи рецензии, появлявшиеся  на  страницах
издававшегося им  же  литературного  обозрения  "Янки  энд  Бостон  литерери
газетт", воспринимались тогдашней читающей публикой как  откровения.  Послав
ему
     на отзыв некоторые из  своих  стихов,  По  был  вознагражден  следующей
заметкой, появившейся в сентябрьском  номере  упомянутого  журнала:  "Строки
Эдгара Аллана По из Балтимора о "Небесах" - пусть ему самому  они  и  мнятся
превосходящими все, что написано американскими поэтами, не считая нескольких
вскользь упомянутых безделиц, - есть малопонятная фантазия, хотя фантазия  и
изысканная. Если Э. А. П. сможет до конца  проявить  свои  способности,  ему
удастся сочинить прелестное, быть может, великолепное  стихотворение.  Здесь
есть многое, что оправдывает такую надежду".
     Слова эти, как сказал потом  По,  "были,  насколько  помнится,  первыми
словами поощрения, когда-либо слышанными мною".
     Заметка в сентябрьском номере  "Янки",  подписанная  знаменитым  Джоном
Нилом, должно быть, сослужила По  двойную  службу.  Во-первых,  верная  мисс
Валентайн или кто-нибудь из друзей наверняка не преминул показать  ее  Джону
Аллану, заставив его призадуматься. Во всяком случае, в середине декабря  По
неожиданно получил от опекуна 80 долларов и позволение  возвратиться  домой.
Вовторых,  теперь,  когда  имя  его  появилось   на   страницах   известного
литературного  обозрения,  он  уже  мог  смело  вести  переговоры  с   любым
балтиморским издательством, ибо мнение видного критика с Севера тогда, как и
сегодня,  почиталось  непререкаемой  истиной  на  Юге,  который  не  склонен
баловать вниманием доморощенные таланты до тех пор, пока их  не  похвалят  в
другом месте. В итоге книга была принята к публикации. 18  ноября  он  пишет
Аллану,  что  балтиморское  издательство  "Хэтч  энд  Даннинг"   согласилось
выпустить сборник на самых выгодных условиях, "обязавшись напечатать книгу и
предоставить автору 250 экземпляров". Мистер Даннинг,  спешит  добавить  он,
отлично зная, что опекун тотчас  вообразит,  будто  его  втягивают  в  новые
расходы, намеревается в ближайшее время посетить Ричмонд  и  сам  подтвердит
условия контракта.
     Итак, после весьма своеобразного, но в целом достаточно обнадеживающего
предуведомления второй поэтический сборник По - "Аль-Аараф, Тамерлан и малые
стихотворения" - вышел в свет в декабре 1829  года  в  Балтиморе.  Это  была
тоненькая книжка в одну восьмую листа в синем картонном переплете, с
     очень широкими полями и несколькими дополнительными титульными листами,
отведенными для эпиграфов из  испанских  и  английских  поэтов.  Посвящением
взята строка из Кливленда:

     Полней других испить кто чашу смог? Тому сей стих.

     Главное место в книге занимали "Аль-Аараф" и "Тамерлан".  Последний  "с
уважением" посвящался Джону Нилу и был, по существу, полностью переделан под
впечатлением несчастной любви  к  Эльмире  и  с  литературной  точки  зрения
значительно улучшен. За двумя поэмами после короткого предисловия  следовали
девять  стихотворений,  три  из  которых  с   некоторыми   поправками   были
перепечатаны из первого сборника.
     "Аль-Аараф"  представляет  собой  попытку  молодого  поэта   облечь   в
аллегорическую форму свою философию красоты. И  хотя  аллегории  его  весьма
туманны, в поэме много прекрасных строк. Название ее заимствовано у арабских
поэтов,  обозначавших  словом  "Аль-Аараф"  некую  область  между  землей  и
небесами - ни рай, ни ад, - где обретаются души тех,  кто  своей  жизнью  не
заслужил ни вечных  мук,  ни  вечного  блаженства.  Свой  идеал  красоты  По
воплотил в прекрасной деве Незейе, обитающей на далекой звезде:

     ...Ее планета дремлет, пламенея,
     Под четырьмя светилами небес...(1)
     -----------
     (1) Перевод В. Топорова.

     В космическом  видении  темы  ощущается  влияние  Мильтона;  достаточно
явственно звучат и мотивы "Королевы Мэб" Шелли,  причудливо  переплетаясь  с
реминисценциями из Байрона  и  Мура.  Несмотря  на  этот  простительный  для
молодого поэта грех, поэма носит глубокий отпечаток своеобразного гения  По,
чей  взор  в  поисках  прекрасного  достигает  самых   сокровенных   уголков
вселенной.
     По оставался в Балтиморе до  конца  1829  года,  дождавшись  выхода  из
печати всего  тиража  книги  (несколько  экземпляров  он  немедленно  послал
редакторам различных журналов на  рецензию).  После  чего  он  попрощался  с
Клеммами  и  другими  балтиморскими   родственниками   и,   воспользовавшись
полученным от Аллана разрешением  вернуться  домой,  отправился  в  Ричмонд,
увенчанный новыми лаврами и с  порядочным  запасом  экземпляров  только  что
опубликованного сборника, которые намеревался раздарить друзьям.
     Прибыв в Ричмонд еще до окончания рождественских праздников,  он  нашел
свою старую комнату в доме Аллана готовой: к его приезду.  После  тесноты  и
убожества его балтиморского жилища просторный, богато обставленный  особняк,
утопающий в зелени садов, показался ему,  наверное,  сказочным  дворцом.  По
встретили радостные улыбки знавших его с детства чернокожих слуг,  преданных
ему, как и раньше, и, конечно же, добрая мисс Валентайн,  чья  привязанность
нисколько не ослабела с годами. Но до чего грустные  воспоминания  нахлынули
на него, едва он только переступил порог! Фрэнсис Аллан не стало, ее комната
пустовала; не было и Эльмиры, с которой они когда-то катались на  качелях  и
смотрели в телескоп на звезды. То, что в начале  января  1830  года  По  уже
находился в Ричмонде, не подлежит сомнению, так как именно в  это  время  из
магазина "Эллиса и Аллана" им было получено по заказу  кое-какое  платье,  в
том числе сделанная по последней лондонской  моде  шляпа.  Несмотря  на  все
старания миссис Клемм, без  конца  что-то  штопавшей  или  перелицовывавшей,
гардероб его после трудного  года  в  Балтиморе  пребывал,  должно  быть,  в
плачевном состоянии.
     На следующий по возвращении вечер По случайно  повстречался  в  книжном
магазине с Томасом Боллингом, своим университетским товарищем  (и,  судя  по
его письмам,  приятнейшим  молодым  человеком).  Боллинг  приехал  домой  из
Шарлотсвилла на рождественские каникулы,  и  после  столь  долгого  перерыва
старым друзьям было о чем поговорить и что вспомнить.  По  подарил  Боллингу
экземпляр  "Аль-Аарафа"  и  поведал  ему  о  своих   мифических   "заморских
путешествиях", ибо  действительные  факты  его  весьма  небогатой  событиями
армейской жизни не годились  для  романтической  биографии,  какую,  по  его
мнению, полагалось иметь уже опубликовавшему две книжки поэту.  На  Боллинга
рассказ произвел большое впечатление, и можно не сомневаться,  что  весть  о
захватывающих приключениях и блестящем успехе, выпавших на долю "Гаффи",  он
принес в университет, чем, безусловно, помог рассеять неприязнь по отношению
к бывшему игроку, так и не заплатившему долгов чести.
     Таким образом, уже тогда стала обретать  вид  "легенда  о  По",  начало
которой  положил  он  сам,  побуждаемый  стремлением  казаться,   человеком,
непохожим на других, - искателем приключений, который  оставил  университет,
чтобы повидать свет. И надо  сказать,  что  ему  вполне  удалось  произвести
желаемый эффект. В этих рассказах, по всей видимости, он всегда отталкивался
от реальных эпизодов из жизни своего брата Генри.
     По  часто  бывал  в  городе,  навещая  старых  друзей,   которым   имел
обыкновение дарить лично или  пересылать  через  ричмондских  книготорговцев
свою новую книжку. Поскольку лишь очень немногие были  способны  попять  его
стихи, в отношении к ним со стороны местной публики преобладала  насмешливая
ирония,  ведь  за  ней   легче   всего   скрыть   невежество.   В   подобном
пренебрежительном  мнении  городским  знатокам  поэзии  помогла   укрепиться
рецензия в балтиморском журнале "Минерва и изумруд",  написанная,  вероятно,
довольно  известным  в  то  время  критиком  Дж.  Хьюиттом,  который   самым
беспощадным образом высмеял молодого автора. Редактором  журнала  был  тогда
Руфус Доус, и По,  возможно,  вспомнил  об  этом  позднее,  когда  буквально
растерзал его живьем в статье  для  филадельфийского  ежемесячника  "Грэхэмс
мэгэзин".
     О последнем посещении Эдгаром По дома Аллана зимой и весной  1830  года
известно не так уж много. По все еще ожидал зачисления в  Вест-Пойнт,  и  по
этой причине опекун терпел его у себя скорее как  временного  гостя,  нежели
члена семьи. Аллан был  теперь  вдовцом,  причем  с  порядочным  состоянием,
которое уже само по себе делало его завидной  партией.  Его  хозяйство  вела
сестра покойной жены, мисс Валентайн, и бережливый торговец стал подумывать,
не сделать ли домоправительницу законной женой. За  год  до  смерти  Фрэнсис
Аллан он написал в одном письме, что мисс Валентайн "все  такая  же  веселая
толстушка, как и раньше". Надо думать,  что  за  столь  короткий  промежуток
времени она не утратила привлекательности; к  тому  же  женщина  эта  хорошо
знала, сколько сахара класть ему в кофе, всегда была рядом и вообще  отлично
его понимала. И Аллан начал оказывать ей явные знаки внимания.  Каковы  были
ответные чувства мисс Валентайн, мы не знаем. Несомненно, возможность  стать
полновластной хозяйкой одного из лучших
     ричмондских домов была довольно соблазнительна. Однако намерения Аллана
возмутили По до глубины души. Со дня смерти Фрэнсис Аллан не  прошло  еще  и
года, и он не питал никаких иллюзий относительно утонченности нежных чувств,
обуревавших опекуна. По решительно  воспротивился  этому  союзу  и  напомнил
"тетушке Нэнси" обо всех обидах и несправедливостях, которые  претерпела  от
мужа ее покойная сестра. Быть может,  он  даже  как-то  помешал  ухаживаниям
Аллана. Так или иначе, но мисс Валентайн отказала Джону Аллану  -  вероятно,
под  влиянием  По,  -  что  окончательно  разрушило  последние  слабые  узы,
связывавшие воедино семейство Фрэнсис  Аллан.  Негодованию  Аллана  не  было
предела. Неужели  он  никогда  не  избавится  от  этого  наглеца,  постоянно
вносящего расстройство в его столь разумные и логичные планы? Нет, он должен
теперь же положить этому конец раз и навсегда! И По был  обвинен  в  попытке
помешать Аллану обзавестись законным наследником. Впрочем, у него, вероятно,
имелись и "другие причины", причем довольно веские. Каковы бы они  ни  были,
эти причины, следствие их известно - По  был  без  промедления  отправлен  в
Вест-Пойнт.  Через  компаньона  Аллана,  Чарльза  Эллиса,  удалось  получить
рекомендательное  письмо  брата  последнего  сенатора  от  штата  Миссисипи,
Паухэтена Эллиса, адресованное министру обороны. Как  обычно,  вмешательство
сенатора возымело действие на чиновников из военного ведомства, и  31  марта
1830 года опекун По, наверное, не без внутренней радости, подписал следующий
документ:

     "Его превосходительству, Министру обороны, Вашингтон.
     Сэр!
     Как опекун Эдгара Аллана По я удостоверяю настоящим  свое  согласие  на
подписание им бумаг, обязующих его к службе  Соединенным  Штатам  в  течение
пяти лет, если он не будет уволен раньше, как оговорено  в  Вашем  письме  о
зачислении его в кадеты.
     С уважением, Ваш покорный слуга
     Джон Аллан".

     По  вернулся  в  Балтимор  в  середине  апреля  1830   года,   временно
поселившись у своей тетки Марии Клемм, ибо письма  теперь  направлялись  для
передачи ему на имя его брата Генри, который тоже жил с
     Клеммами. Ласковый прием, оказанный ему миссис  Клемм,  и  неподдельное
ликование  Вирджинии  составили,  вероятно,  радующий  сердце   контраст   с
атмосферой дома, который он только что покинул. То  обстоятельство,  что  он
вот-вот должен был вновь надеть военный мундир и, вероятно,  на  всю  жизнь,
нисколько не отразилось на его литературных планах. Безусловно, еще тогда  у
него появились сомнения относительно продолжительности предстоящей армейской
карьеры. Он уже  работал  над  стихотворениями,  которые  опубликовал  годом
позже, и надеялся, что, подчинившись воле  опекуна  и  сделавшись  офицером,
сможет  обеспечивать  себя  всем   необходимым   и   заручиться   дальнейшим
покровительством Аллана.
     Посетив по пути Филадельфию и Нью-Йорк, По прибыл в Вест-Пойнт в  конце
июня 1830 года, как раз к началу вступительных испытаний в академию. 28 июня
он пишет Аллану, что экзамены только что закончились, добавляя с  наивностью
истинного виргинца, что очень многим соискателям  из  "хороших  семей"  было
отказано в приеме. И среди них даже сыну губернатора! Очевидно, По несколько
обескуражила сугубо деловая обстановка,  царившая  в  академии,  и,  как  бы
подготавливая опекуна к возможным осложнениям в будущем, он спешит сообщить,
что завершить полный курс удастся  менее  чем  четверти  поступивших.  "Буду
весьма рад, - заключает  он,  -  если  Вы  ответите  на  это  письмо".  Ему,
вероятно, хотелось узнать, куда дует ветер в Ричмонде, да и  любая  весточка
из  дому,  полученная  в  первые  дни   службы,   действует   до   странного
успокоительно на людей, вырванных из привычного окружения. 1 июля По  принес
присягу, поклявшись "охранять Конституцию Соединенных Штатов и  защищать  их
от любых врагов". На следующее утро он проснулся в палатке  под  ненавистные
всякому бывалому солдату звуки  играющей  побудки  трубы  и  нехотя  натянул
кадетский мундир.
     В то самое время,  когда  кадет  Эдгар  Аллан  По  обучался  выполнению
ружейных приемов  на  летнем  плацу  Военной  академии  Соединенных  Штатов,
показывая изумительную  для  "новичка"  сноровку,  мистер  Аллан  с  большим
удовольствием  пользовался  гостеприимством   своего   друга   Джона   Майо,
пригласившего его на свою плантацию недалеко от  Ричмонда.  В  числе  гостей
была и мисс Луиза  Габриэлла  Паттерсон  (племянница  миссис  Майо),  весьма
энергичная особа лет тридцати из Нью-Йорка. Прелести мисс Паттерсоп  пленили
Аллана; оказанные богатым вдовцом  знаки  внимания  встретили  благосклонный
прием, и вскоре они обручились, тем самым навсегда разлучив По с домом,  где
прошла его юность.



Глава двенадцатая

     Довольно длительный период в короткой жизни Эдгара  По,  проведенный  в
Вест-Пойнте, где он попытался сделать карьеру, которую Аллан считал для него
наиболее подходящей, можно рассматривать в целом как  своего  рода  духовную
интерлюдию. Продлилась она с июня 1830 года по февраль 1831 года, и  за  это
время у По созрело  бесповоротное  решение,  презрев  всякий  диктат  извне,
следовать без дальнейших промедлений  и  блужданий  по  избранному  им  пути
литературного творчества. В то  время  как  По-кадет  пребывал  в  академии,
маршируя по плацу или томясь  в  классной  комнате,  душа  и  помыслы  поэта
уносились в иные пределы.
     В Вест-Пойнте По ожидало письмо от опекуна, пересланное братом Генри из
Балтимора. В письме он нашел двадцатидолларовую банкноту и жалобы на то, что
он увез из дому кое-какие вещи, ему не принадлежавшие. Речь шла, судя по его
ответу, о нескольких книгах, находившихся в его комнате, и стоявшем  там  же
бронзовом чернильном приборе, на котором были выгравированы имя Аллана и год
- 1813-й. Все эти предметы в течение многих лет не покидали  комнаты  По,  а
некоторые из книг были наверняка подарены ему Фрэнсис Аллан или  куплены  им
самим для своей маленькой библиотеки. Ничто так убедительно  не  показывает,
как этот случай, до какой степени доходила его мелкая скаредность.
     Денежные дела По в Вест-Пойнте были почти так  же  плачевны,  как  и  в
университете. Аллан, очевидно, полагал, что присланных им двадцати  долларов
должно хватить на все время пребывания По в академии. Эта скромная сумма, да
еще два шерстяных одеяла, выданных По из запасов "Эллиса и Аллана",  явились
последними свидетельствами теплых  чувств,  испытываемых  к  нему  опекуном,
который считал, что,  получая  в  академии  целых  28  долларов  в  месяц  и
бесплатный стол, Эдгар  прекрасно  мог  сам  позаботиться  о  своих  нуждах.
Родители кадетов обычно открывали для них в академии  специальные  счета,  с
которых те могли брать деньги  на  покупку  учебных  принадлежностей,  книг,
одежды и прочих необходимых вещей. У По такого счета  не  было.  Позднее  он
написал опекуну, прося прислать ему инструменты для черчения и "Кембриджский
учебник математики", однако ответа  не  получил.  Собственно  говоря,  Аллан
вообще не писал ему с июня 1830 года по январь 1831 года, явно считая, что с
момента принятия Эдгаром присяги  близким  отношениям  между  ними  наступил
конец.
     Вест-Пойнтская военная академия состояла в ту  пору  из  пяти  каменных
зданий, в которых находились административные помещения, классные комнаты  и
казармы. Стояли они на холмах, склоны которых сбегали к  берегу  Гудзона,  а
чуть ниже и ближе  к  реке  располагались  кирпичные  дома  для  офицеров  и
преподавателей и несколько старых военных складов, где  хранилось  оружие  и
амуниция. Старые деревянные бараки были сожжены за несколько лет до  приезда
По.
     В 1830 году академии исполнилось 28 лет. Здесь  одновременно  обучалось
около 250 кадетов. Штат офицеров, преподавателей и прислуги насчитывал более
тридцати человек. Предпочтение при зачислении  в  Вест-Пойнт  закон  отдавал
потомкам офицеров Революционной армии, чем и объясняется  стремление  По  во
что бы то ни стало  отыскать  в  Балтиморе  следы  своего  деда,  "генерала"
Дэйвида По. На втором месте шли тогда сыновья офицеров, принимавших  участие
в войне 1812 года против Англии. Приемный возраст находился в пределах от 14
до 21 года. Поступавшим было, как правило, 16-18 лет, и большинство  из  них
По превосходил и возрастом и опытом.
     Рассчитанный   на   четыре   года    курс    предусматривал    изучение
естествознания,  философии,  химии,  высшей  математики,  инженерного  дела,
баллистики,   черчения,    географии,    истории,    этики,    национального
законодательства и французского  языка.  Столь  насыщенная  программа  почти
полностью  лишала  досуга  питомцев  Вест-Пойнта.  День   начинался   ранним
подъемом; после завтрака (наверняка не слишком обильного) кадеты
     расходились по классам, где проводили несколько часов; затем обедали  и
в четыре пополудни возвращались в казармы, чтобы  переодеться  для  строевых
занятий, которым почти целиком отводился  остаток  дневного  времени.  После
ужина снова шли в классы. В девять часов вечера звучал сигнал "в казармы", а
вскоре вслед за ним - "тушить огни". Увольнения были редкостью, праздники  -
еще большей. Времени предаваться мечтам оставалось немного.
     В Вест-Пойнте По явственно ощутил первые признаки  ухудшения  здоровья.
Есть достаточные основания полагать, что он принадлежал к тому типу людей, к
которым очень рано приходит зрелость. Расцвета сил он, видимо, достиг еще  в
то время, когда многие из его сверстников только вступали в пору возмужания.
Несмотря на его  ранние  успехи  в  плавании,  известно,  что  он  не  любил
физических упражнений и легко уставал. У него  было  слабое  сердце  и  мало
энергии. Любой режим жизни, требующий  постоянных  и  длительных  физических
усилий, истощал не только его  тело,  но  и  дух.  И  пребывание  в  суровых
условиях Вест-Пойнта, где  совсем  не  оставалось  времени  для  отдыха  или
уединения,  было  худшим  испытанием,  какое  могло  выпасть  на  его  долю.
Утомительное однообразие кадетской рутины, неизбежное общество  однокашников
и неудобства казарменной жизни лишали его того, без чего он не мыслил своего
существования, - возможности грезить, изредка черпая из являвшихся  фантазий
идеи и образы, достойные быть увековеченными.
     Людям обыкновенным, какими в  массе  своей  были  его  товарищи-кадеты,
совершенно неведомо то чувство безысходности, раздражения и глубокой досады,
которое овладевает художником, если в редкие минуты творческого  вдохновения
его вынуждают отвлекаться от работы ради пустой болтовни, в  угоду  светским
условностям  или  для  обязательных  и  неотложных,  но  в  конечном   счете
бесполезных дел. Шести  месяцев  такой  жизни  оказалось  достаточно,  чтобы
повергнуть По в тоску и уныние и довести до нервного  истощения.  Детство  в
доме Джона Аллана, затем пора тревог, голода и невзгод,  несчастная  любовь,
смерть женщины, заменившей ему мать, - таковы были испытания, через  которые
пришлось пройти  поэту.  О  том,  что  все  эти  обстоятельства  делают  его
достойным всяческого
     сочувствия, едва ли надо говорить. И влияние, которое  они  оказали  на
судьбу По, заслуживает самого глубокого внимания.
     Хорошо известно, что муштра в летних лагерях отличается  в  Вест-Пойнте
особой суровостью.  Именно  в  этот  период  офицеры-наставники  совместными
усилиями  кое-как  обтесывают  зеленых  юнцов,  только  что  поступивших   в
академию, готовя их к  трудам  и  тяготам  предстоящего  учебного  года.  Не
меньшую роль, чем  уставы  и  проповеди  военных  капелланов,  в  воспитании
молодого пополнения играли "кадеты-старики", которые на первых порах нещадно
"гоняли" неоперившихся новичков.
     Впрочем,  Эдгару  удалось  избежать  чрезмерного  внимания  со  стороны
"стариков", ибо, прослужив два года в армии, он и сам уже считался  чуть  ли
не ветераном. Будучи на несколько лет старше  своих  товарищей  и  производя
впечатление вполне зрелого человека, он заметно  выделялся  среди  остальных
кадетов, что способствовало созданию таинственного и  романтического  ореола
вокруг его имени и прошлого. Он прослыл гордецом и нелюдимом, и злые языки в
академии шутили, утверждая, будто он, добившись назначения в Вест-Пойнт  для
своего умершего ранее сына, занял сам его место.
     Поистине, трудно представить себе более нелепый парадокс, чем заточение
молодого литературного дарования в стенах заведения, которое в ту пору и  на
протяжении  нескольких  последующих  лет  просвещало  и   обучало   военному
искусству  многих  из  тех,  кто  позднее  воспользовался  полученными   там
знаниями, чтобы попытаться разрушить устои  взрастившей  их  нации.  Мир  По
зиждился на философских и этических традициях европейского толка, с которыми
он впервые познакомился на страницах английских  журналов,  продававшихся  в
магазине "Эллиса и  Аллана".  Его  разрозненные  философские  и  критические
заметки  тех  дней  содержат  самые  ранние  попытки   осмыслить   возможные
последствия  развития  наук  для  человечества,  сомнения  в   совершенствах
демократии, равно  как  и  в  нравственных  ценностях  общества,  сделавшего
главной своей целью материальное благополучие, и, наконец, странные опыты  в
области психологии и астрономической математики.
     Все эти мысли были пока еще очень туманными и
     по-юношески незрелыми, но они уже начинали  всерьез  занимать  молодого
кадета, который, повинуясь зычным командам, вышагивал в коротком  мундирчике
и кивере  по  вест-пойнтскому  плацу,  учился  брать  ружье  "на  караул"  и
салютовать флагу, не символизировавшему для него ничего такого,  что  бы  он
действительно любил,  и  олицетворявшему  очень  многое,  к  чему  он  питал
откровенную неприязнь. За свои труды он получал каждый день  завтрак,  обед,
ужин и девяносто центов серебром. Тем не менее, как это ни  странно,  именно
тогда обретала форму вдохновленная  Кольриджем  и  другими  романтиками  его
собственная теория поэзии.  И,  что  еще  более  удивительно,  он  продолжал
вопреки всему писать стихи. Взирая на постепенно меняющееся лицо  мира,  еще
совсем недавно не  знавшего  машин,  По  не  разделял  блаженного  ликования
большинства современников по  поводу  происходящих  перемен.  В  октябрьском
номере журнала "Филадельфия кэскет" за 1830 год появляется в перепечатке  из
его первого сборника

СОНЕТ К НАУКЕ

     Наука! Ты, дочь времени седого,
     Преобразить все сущее смогла,
     Зачем, как гриф, простерла ты сурово
     Рассудочности серые крыла?
     Не назову ни мудрой, ни желанной
     Ту, что от барда в золоте светил
     Сокрыла путь, лучами осиянный,
     Когда в эфире дерзко он парил.
     И кто низверг Диану с колесницы?
     Из-за кого, оставя кров лесной,
     Гамадриада в край иной стремится?
     Наяду разлучила ты с волной,
     С поляной - Эльфа, а с легендой - Пинда
     Меня в мечтах под сенью тамаринда(1).
     --------------
     (1) Перевод В. Васильева.

     Подходило к концу лето 1830 года,  события  которого  решающим  образом
повлияли на отношения По с Джоном Алланом, разрушив  все  надежды,  какие  у
него могли быть, на дальнейшее покровительство опекуна. Все письма По  домой
оставались без  ответа.  Мистер  Аллан  уехал  летом  на  свою  плантацию  в
окрестностях Ричмонда и приятно проводил время в ухаживаниях за  избранницей
своего сердца, жившей по соседству. Известие о таком обороте  дел  наверняка
дошло до По через земляков-виргинцев, бывавших в Вест-Пойнте, и не могло его
не взволновать, ибо происходящее самым непосредственным образом  затрагивало
его интересы. Появление законного наследника еще больше расшатало бы  и  без
того весьма  непрочное  основание,  на  котором  строились  его  расчеты  на
содействие и благосклонность опекуна в будущем.
     5 октября 1830 года в Нью-Йорке Аллан сочетался вторым  браком  с  мисс
Паттерсон. На свадебную церемонию, состоявшуюся в  доме  родителей  невесты,
были  приглашены  Гэльты  и  другие  ричмондскпе  родственники   и   друзья.
Счастливая пара вернулась жить в Ричмонд. В одном из  писем  По  высказывает
надежду, что Аллан навестит его в Вест-Пойнте,  к  другим  кадетам  довольно
часто приезжали родственники, - однако  тот  меньше  всего  думал  сейчас  о
свидании с воспитанником. Вторая жена полностью стерла  из  его  памяти  как
приятные, так и тягостные воспоминания о первой. Перед свадьбой он  покаялся
нареченной в былых грехах и сумасбродствах, не утаив и их последствий;  был,
несмотря ни на  что,  прощен,  и  теперь,  не  желая  ворошить  прошлое  или
рисковать осложнениями в дальнейшем, зарекся даже произносить  имя  По.  Ибо
воспитанник его принадлежал всецело миру Фрэнсис Аллан,  миру,  который  для
доброго торговца, переживавшего сейчас  вторую  молодость,  просто  перестал
существовать. Для его новой жены Эдгар По был не более чем безликим  именем,
которым звался сын каких-то актеров и никчемный рифмоплет, для самого Аллана
- дурным воспоминанием.
     В октябре батальон кадетов встал на зимние квартиры. По вместе с  двумя
товарищами занимал комнату в южном казарменном корпусе. Обстановка ее, как и
других подобных помещении, отличалась спартанской  простотой:  три  кровати,
столько же стульев, общий стол и  по  шкафчику  на  каждого,  где  хранились
предметы обмундирования и амуниции, - для них правилами было отведено строго
определенное место. Отапливалась комната небольшим камином.
     Номер, где жил По, очень скоро приобрел у начальства дурную  репутацию,
и те из кадетов, которые не желали  слишком  часто  фигурировать  в  списках
получивших взыскания нарушителей дисциплины, старались  избегать  общения  с
его обитателями. Из-под проворного пера одного из них то и дело выходили
     рифмованные сатиры и диатрибы на офицеров и преподавателей.  Опусы  эти
были достаточно остроумны, чтобы не только забавлять, но и жалить.
     Вместе с По квартировал молодой человек по  фамилии  Гибсон,  которому,
несмотря на то, что свои воспоминания он записал лишь много лет  спустя,  мы
обязаны, очевидно, самым достоверным описанием "кадета По": "В то время  По,
хотя было ему всего двадцать лет, выглядел гораздо старше  своего  возраста.
Лицо его не покидало усталое, скучающее  и  недовольное  выражение,  надолго
запоминавшееся тем, кто его близко знал. Всякая  шутка  на  его  счет  легко
приводила По в раздражение... Уже в самом начале своего недолгого пребывания
в Вест-Пойнте он прославился поэтическим талантом; ежедневно из  комнаты  28
появлялись   стихи   и   эпиграммы   на   темы   кадетской   жизни,   быстро
распространявшиеся по всей академии...
     Учебой По совершенно пренебрегал. Я сомневаюсь, чтобы он  проштудировал
хотя бы одну страницу из Лакруа, разве что иногда, уже  в  классе,  пробежит
глазами заданное место, пока отвечают товарищи по  отделению.  С  первых  же
дней стало очевидно, что у него нет намерения заканчивать полный курс; он не
успел еще пробыть в академии и недели,  а  преподаватели  и  кадеты  старших
классов уже записали его в "залетные пташки".
     Из письма,  написанного  Эдгаром  По  опекуну  накануне  поступления  в
Вест-Пойнт, ясно,  что  он  всецело  полагался  на  свой  армейский  опыт  и
университетскую подготовку, рассчитывая пройти  курс  в  академии  за  очень
короткое время - всего за шесть месяцев. Однако, оказавшись  в  Вест-Пойнте,
он вскоре понял, что из этого ничего не получится.  И  основное  препятствие
заключалось не в сложности программы, а скорее в самом  ее  построении.  Эта
ошибка в оценке своих возможностей и,  как  следствие,  необходимость  более
длительного  пребывания  в  академии,  вместе  с  растущим   отвращением   к
безотрадному  кадетскому  существованию  и  объясняют,  наверное,  выражение
усталости и недовольства на лице По, о котором спустя тридцать лет вспоминал
его товарищ. В армии По нашел способ избавиться от бремени солдатской муштры
и выкраивал время на размышления и занятия  сочинительством,  подвизаясь  по
канцелярской части, что давало некоторые  привилегии.  Однако  в  ВестПойнте
выскользнуть из железных тисков дисциплины не было  никакой  возможности,  и
молодой поэт оказался в положении  галерного  раба,  прикованного  к  веслу,
мучительная тяжесть которого с каждым взмахом  становится  все  невыносимее.
Мысль о том, что подобная жизнь будет его уделом до конца дней, не могла  не
приводить в отчаяние. Даже неожиданное продление  вест-пойнтской  интерлюдии
показалось ему  испытанием,  которого  он  не  в  силах  выдержать,  и,  как
справедливо заключили его товарищи, По решил распрощаться  с  академией  как
можно скорее.
     В пору обучения в Вест-Пойнте он снова начал пить - как  почти  всегда,
понемногу. Однако и эта  малость  была  для  него  чрезмерна  и  еще  больше
расшатывала его и без того ослабленные нервы. Впрочем, историям о  том,  что
его не раз находили в караульной мертвецки пьяным,  едва  ли  стоит  верить.
Будь это правдой, ему, наверное, не пришлось бы  впоследствии  преднамеренно
уклоняться от исполнения своих обязанностей, чтобы  добиться  увольнения  из
академии. Тем не менее бутылка с бренди была частой  гостьей  в  номере  28,
собирая вокруг себя такую компанию, какую могли  привлечь  ее  содержимое  и
вдохновенные речи главного устроителя пирушек.
     Каким, должно быть, странным малым казался  товарищам  этот  Эдгар  По!
Было в нем нечто такое, чего они никак не могли понять.  От  таких  людей  и
впрямь можно ждать чего угодно! Спору нет,  они  интересны,  однако  слишком
сближаться с ними небезопасно.  Здесь,  как  и  везде,  По  был  обречен  на
одиночество - опечаленный и в то же время гордый своим  отчуждением.  И  это
сочетание одиночества, тоски, гордости и стремления излить боль души,  чтобы
обрести утешение, которое могли дать ему лишь мечты, впервые нашло выражение
в поистине прекрасных поэтических творениях.
     Ночами, после отбоя, дождавшись, когда товарищи  забудутся  в  тяжелом,
лишенном сновидений сне, который столь часто бежал от него  самого,  гонимый
трепетом мятущейся души, он вставал с постели и садился за стол  в  холодной
голой комнате, чтобы при свете тщательно  затененной  свечи  предать  бумаге
гордые строки "Израфила". Могли ли знать его безмятежно спавшие друзья,  эти
усердные охотники за банальной мудростью учебников и наставлений, что  среди
них обитает поэт, чья лира звучит чище и сладостнее, чем  песнопения  божьих
архангелов! Сколько истинно человеческого и земного  в  этой  утешавшей  его
вере, что даже на небесах голос его возвысился бы над всеми другими и был бы
им предпочтен. Из этой гигантской, почти безумной  гордыни  родились  стихи,
заканчивающиеся величественным пеаном:

     И все же, Израфил,
     Когда б Аллах судил
     Тебе - петь людям, мне - взмыть
     в космос твой,
     Ты б, ангел, счастьем не затмил
     Певца тоски земной,
     А мне б - достало дерзких сил
     Звенеть небесною струной (1).
     ----------
     (1) Перевод В. Топорова.

     Исполненные тоски по дому грезы уносили его в Ричмонд, в счастливые дни
детства,  к  Фрэнсис  Аллан  и  его  юным  друзьям.  По  принадлежал  к  тем
чувствительным  натурам,  в  которых  события   повседневной   жизни   часто
отзываются мучительной  болью.  Она  дремала,  пока  По  оставался  в  давно
знакомом и привычном окружении,  однако  новая  и  неприветливая  обстановка
пробуждала и обостряла ее, делая почти невыносимой, отчего  прошлое  в  силу
контраста начинало казаться порою райского блаженства. И его внутренний  мир
был столь ярок и многогранен, что перед ним бледнела  и  отступала  реальная
действительность; чувства, вызванные дорогими ему образами,  рождавшимися  в
этом мире, По часто переносил на  те  места,  с  которыми  было  связано  их
возникновение,  и  потому  город,  дом  или  даже  укромный  уголок  в  саду
приобретали для него черты  прекрасные  и  романтические,  как  и  все,  что
навевает сладостные воспоминания.
     Одним из таких мест был в  его  воображении  Ричмонд;  дома,  окрестные
поля, река и призрачные образы людей, населявших далекие  дни  его  детства,
остались в окутанном золотистой дымкой крае вечной весны - Земле Обетованной
его  грез,  в  святилище,  раскинувшемся  на  чудесном   зеленом   островке,
затерянном в морских просторах. О милые,  милые,  навеки  исчезнувшие  лица!
Шепот  ласковых  голосов!  Бесценная,  полная  неизбывной  печали  память  о
минувшем!
     То была невозвратная пора счастья, гармонии  и  любви.  Эта  неутолимая
тоска и вечные сожаления о былом, это страстное томление души принадлежат  к
тому роду  переживаний,  которые  нередко  вдохновляют  великие  поэтические
творения.  Для  По  идеализированные  образы  прошлого   были   единственным
утешением, как строки, обращенные к Елене, или эти, посвященные Саре:

     Когда в сладостном томленьи
     Близ ручья уединенья
     Я ищу, мечтой пленен,
     Чудится твой голос дальний
     Мне в журчаньи вод хрустальных Вечно длись, о дивный сон!

     Из новых стихотворений, написанных  в  Вест-Пойнте  и  Ричмонде,  -  "К
Елене", "Спящая", "Гимн", "Страна фей", "Долина тревоги", -  добавив  к  ним
некоторые  из  вещей,  напечатанных  в  Балтиморе,  он  составил  рукописный
сборник, который показал начальнику академии полковнику Тэйеру. Тот  отнесся
к  стихам  с  одобрением  и  разрешил  открыть  среди  кадетов  подписку  на
публикацию сборника по 75  центов  за  экземпляр.  Высокая  оценка,  которую
полковник Тэйер, вероятно, дал этой поэтической работе, и помощь,  оказанная
им в ее издании, объясняют то восхищение, какое  внушал  По  этот  офицер  -
единственный человек в Вест-Пойнте, о ком позднее  он  отзывался  с  большой
симпатией. Заранее получив гарантию продажи нескольких сотен экземпляров - в
подписке приняли  участие  почти  все  кадеты,  -  По  написал  ньюйоркскому
издателю Эламу Блиссу, который, как передают,  лично  приехал  в  ВестПойнт,
чтобы договориться с молодым автором о выпуске книги в свет.
     Как  долго  еще  По  оставался  бы  в  Вест-Пойнте,  обучаясь  нелегким
солдатским наукам, сказать трудно. Однако его решение оставить академию было
ускорено происшествием, которое, как подтвердили дальнейшие события,  лишило
его последних надежд получить от щедрот Аллана как  при  его  жизни,  так  и
после смерти. Случившееся явилось полной и весьма неприятной неожиданностью.
     Сержант Грсйвз, он же Задира, прождал до конца 1830 года в надежде, что
задолжавший ему По все же заплатит причитавшуюся с него  сумму,  в  чем  его
уверяло и письмо, присланное в мае бывшим его  сослуживцем.  Однако  к  зиме
терпение солдата, который по-прежнему пребывал в крепости Монро,  совершенно
истощилось,  и  он  написал  теперь  уже  Джону  Аллану,  требуя  немедленно
покончить с делом. В руках сержанта находилось одно из  писем  По,  где  тот
дерзко утверждал, что опекун его редко бывает  трезвым,  и  компрометирующий
характер этих сведений позволил кредитору быстро добиться  желаемого.  Разве
мог такой почтенный человек, как Джон Аллан, только что вступивший  в  новый
брак,  допустить,  чтобы  какой-то  солдафон  разгуливал   с   письмом   его
воспитанника,  в  котором  содержались  столь  порочащие  его   доброе   имя
утверждения. В итоге, как сообщает вторая жена Аллана, "мистер Аллан  послал
ему (сержанту) деньги... и лишил По своей благосклонности". По крайней мере,
эту часть ее объяснения можно считать правдой от начала и до конца.
     Взбешенный Аллан отправил По письмо, которое было,  наверное,  шедевром
эпистолярной брани. Он получил его вместо поздравления с наступившим  новым,
1831 годом. 3 января По написал ответ. В нем он более подробно, чем где-либо
еще, излагает все обстоятельства своей предшествующей жизни.
     Необходимости хранить терпение и скрывать свои  чувства  в  надежде  на
будущие милости опекуна или из привязанности к Аллану, остатки которой могли
еще жить в его душе, больше не существовало. Понимая, что открытый вызов ему
уже ничем не грозит, По, сорвав с себя маску, бросает в лицо Аллану  горькую
правду.
     Он признает, что действительно писал Задире и подтверждает  пресловутое
обвинение в пьянстве. Об истинности его По оставляет судить богу  и  совести
Аллана. Далее он осыпает опекуна  множеством  упреков,  которые,  даже  если
учесть оскорбленные чувства, владевшие автором письма,  звучат  внушительным
обвинительным актом против Джона Аллана. Его скупость, сыгравшая роковую для
По роль в Шарлотсвилле, сделала свое  недоброе  дело  и  в  Вест-Пойнте.  Но
прежде всего По укоряет Аллана в недостатке теплых  чувств  по  отношению  к
себе, говоря, что лишь Фрэпсис Аллан действительно заботилась о  нем  как  о
собственном сыне. "Если бы она не умерла вдали от меня, сожалеть мне было бы
не о чем".
     Быть может, наиболее значительны в этом исступленном письме  те  места,
где  По  пишет  о  своем  расстроенном  здоровье.  Несмотря  на   безусловно
присутствующую в них известную долю жалости к себе, в его  утверждении,  что
он (благодарение богу!) не проживет долго и что в будущем его ожидают нищета
и болезни, много печальной правды. В  конце  письма  он  объявляет  о  своем
намерении уйти из академии. Если  из  дому  не  будет  прислало  необходимое
письменное разрешение, лаконично уведомляет он Аллана, он покинет Вест-Пойнт
в течение десяти дней. С момента же написания письма он  будет  пренебрегать
строевой службой и посещением лекций. Письмо это,  начатое  3  января,  было
отправлено только 5-го. Через несколько дней Аллан собственной рукой написал
на обороте его последней страницы: "Получив настоящее письмо 10  (января)  и
учтя его заключение, я не счел нужным  отвечать.  Запись  эта  сделана  мной
13-го, и я по-прежнему не вижу основательных причин менять свое  мнение.  Не
думаю, чтобы в юноше было хотя бы одно доброе качество. Пусть поступает, как
хочет. Я мог бы, впрочем, спасти его, но только не на тех условиях, о  каких
он говорит, ибо не верю  ни  единому  его  слову.  Письмо  это  -  наглое  и
несправедливое измышление".
     Сокрушить оковы военной дисциплины оказалось делом  более  долгим,  чем
предполагал По. Согласия Аллана на его отставку все не приходило, и  молодой
человек вынужден был привести в исполнение свою угрозу. Больших  усилий  это
не потребовало - надо было лишь идти  по  линии  наименьшего  сопротивления.
Получив письмо из Ричмонда, По просто-напросто бросил учебу и  службу.  Хотя
действовал он по заранее  обдуманному  плану,  все  происходившее  служит  в
какой-то мере подтверждением его слов о том, что  он  слишком  болен,  чтобы
оставаться в академии. Начиная с 7 января он перестал являться  на  поверки,
строевые и классные  занятия  и  даже  в  церковь,  не  подчиняясь  приказам
пытавшихся образумить его командиров.
     28  января  состоялось  заседание  вест-пойнтского  трибунала,  который
должен был судить нескольких кадетов за нарушение  уставных  предписаний.  В
предыдущие две недели По с недюжинной изобретательностью ухитрился совершить
почти все возможные
     дисциплинарные  проступки.  Вследствие  чего,  покончив  с  несколькими
другими делами, "суд приступил к  слушанию  дела  кадета  Эдгара  Аллана  По
Военной академии Соединенных Штатов, обвиняемого в следующем:
     Обвинение 1-е - Грубое нарушение служебного долга.
     Обвинение 2-е - Неповиновение приказам".
     В нескольких пунктах обвинений подробнейшим образом  перечисляются  все
провинности   злокозненного   кадета    По,    доказанные    неопровержимыми
документальными  свидетельствами,  как-то:  поверочными  листами,  классными
журналами и письменными донесениями офицеров-наставников.
     "По зрелом рассмотрении представленных доказательств"  суд  признал  По
"виновным по всем пунктам обвинений" и постановил "уволить кадета Э.  А.  По
от службы Соединенным  Штатам".  Датой  вступления  приговора  в  силу  было
определено 6 марта 1831 года с тем, чтобы из жалованья По  за  период  с  28
января могла быть удержана сумма его  долга  академии.  На  указанное  число
актив По в расчетах с академией должен был составить 24 цента. Однако за две
недели до наступления этого дня он уже находился на пути в Нью-Йорк.
     19  февраля  следующий  из  Олбани   пароход   причалил   к   пустынной
вестпойнтской пристани, чтобы взять на борт  одинокого  пассажира,  странное
одеяние которого состояло из  плохонького  и  изрядно  поношенного  костюма,
кадетской шинели и помятой  шляпы,  а  багаж  -  из  небольшого,  окованного
железом сундучка. Вскоре  подняли  трап,  и  старенькое  колесное  суденышко
"Генри Экфорд" зашлепало вниз по Гудзону, направляясь в  Нью-Йорк.  Стоявший
на палубе молодой  человек  зябко  поежился,  не  без  мрачных  предчувствий
перебирал жалкую горстку монет в кармане. Билет до Нью-Йорка стоил 75 центов
- почти все, что у него было. Буксирный  трос,  на  котором  "Генри  Экфорд"
тащил за собой две тяжело груженные баржи, натянулся, со свистом и  брызгами
вырвавшись из воды; на длинный прощальный гудок парохода,  прокатившийся  по
зажатой высокими берегами реке, отозвалась сигнальная труба  в  Вест-Пойнте.
Будущие полководцы армий Соединенных Штатов и Конфедерации, печатая шаг, шли
к заветным генеральским звездам. Эдгару По было с ними не по пути.



Глава тринадцатая

     По прибыл в Нью-Йорк 20 февраля 1831 года  и  оставался  там  до  конца
марта. О его занятиях в этот  период  известно  чрезвычайно  мало.  Молодого
человека, поселившегося неподалеку  от  Мэдисон-сквер,  можно  точнее  всего
описать его же словами как "уставшего от дорог скитальца". В карманах у него
не было в буквальном смысле ни гроша. Одет он был не по сезону легко - после
Вест-Пойнта в его гардеробе осталось слишком мало  штатского  платья,  а  на
запасы "Эллиса и  Аллана"  рассчитывать  больше  не  приходилось.  План  его
состоял в том, чтобы подыскать какую-нибудь литературную работу в  одной  из
нью-йоркских газет в надежде со временем получить хотя бы небольшой  гонорар
за свою новую книжку. Но пока что надо было как-то добывать  пропитание.  Ко
всему прочему, резко ухудшилось его здоровье.
     В последнем письме из Вест-Пойнта он заверил Джона Аллана, что  никогда
больше не станет беспокоить его просьбами о помощи. Доведенный  до  отчаяния
голодом и тяжелой болезнью, он вынужден был вновь испить чашу  унижения,  не
имея другого выхода. Через два дня после отъезда  из  Вест-Пойнта  он  пишет
опекуну из Нью-Йорка. Ему  кажется,  что  смерть  уже  стоит  у  порога  его
холодной каморки, и он умоляет Аллана не дать ему умереть с голоду.
     Разумеется, письмо это кажется излишне жалостным, однако надо  помнить,
что написано оно было  болезненно  чувствительным,  страдающим  от  тяжелого
недомогания молодым человеком, оказавшимся в одиночестве  и  без  средств  к
существованию в незнакомом городе. Куда, как не домой, мог он  обратиться  с
призывом о помощи? "Ничего не говорите сестре, - просит он Аллана. - Я  буду
каждый день посылать на почту за ответом". Но ждал он напрасно. Дома у  него
больше не было. Письмо было не без злорадства  подшито  вместе  с  ненужными
деловыми бумагами, и лишь два года спустя твердая рука написала  на  обороте
его несколько полных холодного негодования фраз.
     Впрочем, примерно через неделю после того, как было отправлено письмо в
Ричмонд, По - наверняка к немалому своему удивлению - все же поправился
     и смог  заняться  чтением  гранок  в  издательство  Элама  Блисса,  где
готовили к печати его поэтический сборник. Мистер Блисс, человек  доброго  и
отзывчивого характера,  проникшись  сочувствием  к  молодому  поэту,  иногда
приглашал его к себе обедать, и это гостеприимство, по крайней мере для  По,
значило больше, чем простая светская любезность.
     Одно из немногих воспоминаний о жизни По в этот  период  оставил  некий
Питер  Пиз,  познакомившийся  с  ним  еще  в  Шарлотсвилле.  где  он  служил
приказчиком в каком-то  магазине.  Он  пишет,  что  встретил  По  сначала  в
Бостоне, а потом в НьюЙорке, и оба раза в одинаково отчаянном  положении.  С
его слов известно, что По  имел  обыкновение  прогуливаться  под  вязами  на
Мэдисон-сквер и однажды обедал с Пизом в каком-то  ресторанчике  неподалеку.
За столом он сообщил, что наконец-то "угодил в цель", желая сказать, что ему
улыбнулось счастье, и, вероятно, имея в виду скорый выход в свет своей новой
книги. Это весьма характерное для него замечание:  ничто  не  могло  смирить
гордость молодого поэта, который жил  в  ту  пору  честолюбивыми  надеждами,
связанными с только что законченной работой.
     Деньги по-прежнему были для По одной из главных проблем. Основная часть
той суммы, на какую удалось подписать книгу, могла  быть  получена  лишь  по
прибытии  закупленного  количества   экземпляров   в   Вест-Пойнт.   Кое-как
перебиться помогли, возможно, один-два аванса. По послал письмо  в  Балтимор
брату Генри, которому уже и так задолжал, однако тот был болен  и  ничем  не
мог ему помочь. К началу  марта  стало  понятно,  что  в  Нью-Йорке  молодой
безвестный поэт не  сможет  заработать  на  жизнь,  и  По  пишет  начальнику
Вест-Пойнтскои академии, полковнику Тэйеру, чью благосклонность, однако, он,
кажется, переоценил. Полковник действительно был добр  к  нему,  но  в  силу
занимаемого положения  относился  с  определенным  предубеждением  к  бывшим
кадетам, изгнанным из академии  за  "грубое  нарушение  служебного  долга  и
неповиновение приказам".
     Полковник Тэйер на письмо не ответил, и По вскоре отказался  от  всякой
мысли продолжить  военную  карьеру.  То  был  его  последний  и  к  тому  же
продиктованный нуждой  шаг  в  этом  направлении.  Небезынтересно,  впрочем,
отметить, что уже тогда  По  начал  думать  об  отъезде  за  границу  как  о
возможном выходе. Быть может, интуиция  подсказывала  ему,  что  его  талант
скорее оценят там, где он впоследствии и в  самом  деле  получил  наибольшее
признание. Во всяком  случае,  оставаться  в  Нью-Йорке  не  имело  никакого
смысла. Убедившись в этом, он вновь обратил свои помыслы к Балтимору, где  у
него хотя бы были родственники, через которых он надеялся приобрести друзей.
По крайней мере, на гостеприимство и материнскую привязанность миссис  Клемм
он мог рассчитывать всегда. Тем временем увидел свет его новый сборник.
     "Стихотворения" По (второе  издание)  были  опубликованы  издательством
Элама Блисса в конце марта, и разочарованные вест-пойнтские кадеты,  бормоча
проклятия,  пытались  проникнуть  в  смысл  причудливых  строк   "Израфила",
"Линор", "Спящей", "Долины тревоги", столь непохожих на обычные каламбуры  и
эпиграммы бывшего их однокашника, которые они ожидали найти в  этой  книжке.
Досадного чувства, что их одурачили, не помогла  рассеять  даже  надпись  на
титульном  листе:  "Корпусу   кадетов   Соединенных   Штатов   с   уважением
посвящается".
     Разумеется, никому из молодых  людей  и  в  голову  не  приходило,  что
посвящению этому суждено надолго прославить "корпус кадетов".  На  несколько
мгновений перед их глазами возникла темная фигура того, кто так  и  не  стал
одним из них.  Затем  снова  раздался  властный  зов  труб,  заглушивший  их
иронический смех. Уже в третий раз попытка  молодого  поэта  добиться  славы
была вознаграждена лишь насмешками и малой, слишком  малой  толикой  звонкой
монеты. На свой более чем скромный гонорар он прожил, еще несколько  дней  в
Нью-Йорке, а затем  отправился  в  Балтимор,  истратив  на  переезд  скудные
остатки  полученных  от  издательства  денег.  Уставший  от  дорог  скиталец
устремился к родным берегам. Впрочем, стрелка компаса,  указывающая  путь  к
дому, сейчас в нерешительности колебалась между Балтимором и Ричмондом,  ибо
город, где По провел детство и  юность,  по-прежнему  притягивал  его  точно
магнит. Там все еще  жила  Эльмира,  да  и  множество  других  воспоминаний,
связанных с этим местом, влекли его с неослабевающей силой.
     Третий  поэтический  сборник  По   открывало   авторское   предисловие,
озаглавленное "Письмо к г-ну...". Оно начиналось обращением "Уважаемый Б.!",
и не исключено, что анонимным адресатом был не кто  иной,  как  Элам  Блисс.
Послание к "г-ну Б." более всего примечательно тем, что  в  нем  По  впервые
излагает свою теорию поэтической критики. Отмечая, как трудно  американскому
автору добиться того, чтобы его воспринимали всерьез, По продолжает:
     "Вам  известно,   сколь   велики   преграды,   воздвигнутые   на   пути
американского писателя. Его читают, если читают вообще, постоянно  сравнивая
с выдающимися умами, признанными всем человечеством... Наши любители старины
предпочитают далекие страны далеким  временам.  Даже  наши  светские  щеголи
первым делом ищут взглядом на обложке или титульном листе  название  города,
где издана книга - Лондон, Париж или Женева, - каждая буква в котором  стоит
целой хвалебной рецензии".
     После  этого  краткого  вступления,  посвященного   проблеме,   ставшей
впоследствии излюбленной темой его язвительных критических  выступлений,  он
стремительно  пробегает  мысленным  взором  этические  догматы   Аристотеля,
пользуясь случаем, чтобы мимоходом бросить камень в нравоучительную  поэзию,
и от нее переходит к Вордсворту, обходясь с ним весьма нелюбезно.  Далее  он
говорит о Кольридже, к которому относится с большим почтением. Ему  По  и  в
самом деле в значительной мере обязан своей теорией поэзии,  резюме  которой
завершает предисловие:
     "Поэтическое творение, по моему мнению, отличается от научного тем, что
имеет  непосредственной  своей  целью  удовольствие,   а   не   истину,   от
прозаического - тем, что стремится  к  удовольствию  неопределенному,  в  то
время как цель прозы - удовольствие определенное. Поэзия является таковой  в
той мере, в какой достигает своей цели. В прозе доступные восприятию  образы
возникают из определенных, в поэзии  же  -  из  неопределенных  ощущений,  в
которых существенное место принадлежит музыке, ибо постижение красоты звуков
есть самое неопределенное  из  наших  чувствований.  Музыка,  соединенная  с
доставляющей удовольствие идеей, есть поэзия,  без  таковой  идеи  -  просто
музыка; идея же без музыки есть проза в силу самой своей определенности".
     Приведенный отрывок  содержит  в  изначальной  форме  основные  посылки
знаменитой лекции "Поэтический принцип", прочитанной По  много  лет  спустя.
Мысли эти, уходящие корнями в теории Кольриджа,  послужили  По  основой  для
создания собственных канонов  поэтического  творчества  и  критики.  Подобно
почти всем критическим опытам  в  области  поэтики,  предпринимаемым  самими
поэтами, рассуждения По представляли собой в конечном счете целенаправленную
и изобретательную апологию его собственного поэтического метода.
     Мир, который По видел вокруг себя, совершая путешествие из Нью-Йорка  в
Балтимор, все еще хранил свой древний облик, черты которого мало  изменились
за многие столетия, разделявшие времена Юлия Цезаря и Наполеона. Скорости  и
ритмы этого мира  задавали  конная  упряжка  и  водяная  мельница,  а  мысль
по-прежнему вращалась  вокруг  откровений  греческих,  римских  и  иудейских
мудрецов  и  поэтов.  Редкие  пока  знамения  новой  эпохи  только  начинали
проникать в его жизнь. Время  от  времени  белоснежные  паруса  заволакивали
клубы дыма, рвущиеся из топок неповоротливых  пароходов,  кое-где  вырастали
фабричные  трубы,  бросавшие  вызов  высокомерному  господству  церковных  и
дворцовых  шпилей;  ландшафт  то  тут,  то  там  пересекали  голубые   ленты
судоходных каналов, а  в  сельской  глуши  квакеры  в  недоумении  повторяли
услышанное  от  путепроходцев  странное  словосочетание  "железная  дорога".
Пройдет немного лет, и деревенскую тишину разорвет скрежет колес и  пыхтение
первого  паровоза,  и  ликующие  фермеры  будут  бросать  в  воздух   шляпы,
приветствуя проносящегося мимо "железного коня". Природе суждено было вскоре
пробудиться  от  безмятежного  сна,  ибо  в  городах   уже   набирала   силу
промышленность  будущего  индустриального  колосса.  Непредвиденные  излишки
бюджетных средств федеральное казначейство делило  между  штатами,  ассигнуя
деньги на "национальное благоустройство". Производство  и  продажа  товаров,
ставшие со временем самодовлеющей целью американского общества,  уже  начали
подчинять себе все его интересы. В последний раз По видел  во  всей  полноте
картину дышащего спокойствием мира, в котором родился. Через несколько лет в
знакомом с детства пейзаже произошли огромные  перемены,  до  неузнаваемости
преобразившие окружающее  и  нарушившие  утонченную  взаимосвязь  вещей,  их
вечную и мудрую гармонию, которую лишь природе под силу  сотворить  в  столь
грандиозной необъятности и которую  люди  назвали  красотой.  Процесс  этот,
происходивший так стремительно и в первых своих бурных проявлениях прямо  на
глазах у По, не укрылся от его взгляда и  нашел  отклик  в  его  творчестве.
Подобно древним божествам, которых "преобразившая все сущее"  и  "простершая
рассудочности  серые  крыла"  наука  изгнала  из  стихий,  где  те   некогда
властвовали, он тоже искал спасения в иных пределах - там,  куда  звали  его
мечты и видения, в  более  цельном  мире  своей  ранней  юности,  в  грезах,
навеянных книгами давних времен. Всей душой он стремился к этой недосягаемой
области, глядя в прошлое с ностальгической тоской - с той странной  печалью,
что бросает романтический  отсвет  на  некогда  виденные  уединенные  уголки
природы, воспоминания о которых наполняли его сердце мистическим  восторгом.
Воссоздать  их  очарование  он  пытался  в   "Долине   разноцветных   трав",
"Зачарованном  саде",  новелле  "Поместье  Арнгейм".   Вместе   с   желанием
"вернуться  к  минувшему",  столь  безнадежно   неосуществимым,   с   годами
углублялась   пропасть   между   царством   его   фантазий   и    окружающей
действительностью,   усиливалась   и   обострялась    его    психологическая
несовместимость   с   реальностью,   дисгармония   между   стремлениями    и
необходимостью, вызывавшая в нем  растущее  внутреннее  сопротивление.  Этот
разлом,  оставивший  по  одну  сторону  действительное,  а   по   другую   -
воображаемое, следует постоянно иметь в виду, ибо иначе  невозможно  постичь
смысл мучительной дилеммы По - личности, не нашедшей своего места  в  жизни.
Попытки избежать боли или хотя бы облегчить ее, все  рискованные  уловки,  к
которым он прибегал, часто таили в  себе  еще  большую  опасность,  чем  сам
недуг. Собственно, самые лекарства,  что  он  для  себя  находил,  были,  по
существу,  симптомами   прогрессирующей   болезни,   которую   он   старался
превозмочь. То было странное, с годами все более запутывающееся переплетение
причин и следствий, действием которых он был в  конце  концов  извергнут  из
того мира, где жизнь  казалась  ему  невыносимой  пыткой.  Развязка  явилась
трагедией, отголоски которой звучат и поныне.
     Через несколько дней после отъезда из Нью-Йорка По прибыл  в  Балтимор.
Тогда это был третий по величине город Соединенных  Штатов,  и  он,  подобно
многим другим американским городам, в то время  как  раз  вступал  в  период
удивительно  бурного  развития.  Расположенный  у  впадения  в  океан   реки
Потапско,  устье  которой  образует  удобную,  защищенную  холмами   гавань,
Балтимор уже в ту пору был крупным морским  и  речным  портом.  Его  широкие
улицы украшали многочисленные монументы и внушительные общественные  здания,
чьи  архитектурные  совершенства  ограничивались  в  основном  великолепными
фасадами. Над низкими черными крышами  домов  возвышались  купол  городского
собора, величественный памятник Джорджу Вашингтону,  стройный  шпиль  церкви
св. Павла и круглая, диковинного вида дроболитейная башня.
     Тетка  По  Мария  Клемм  жила  в  деловом  районе  города,   где   были
сосредоточены арматорские конторы  и  всякого  рода  торговые  заведения,  у
подножия  пологого  холма,  на  склоне  которого  раскинулись  фешенебельные
кварталы. Сюда, в гостеприимный дом на Милк-стрит, По  возвратился  в  конце
марта  1831  года.  Нетрудно  представить,  с  каким  безудержным  восторгом
Вирджиния (ставшая уже  совсем  большой  девочкой)  встретила  кузена  Эдди,
который поднялся в комнату, не  снимая  щеголеватой  кадетской  шинели;  как
немного растерянная,  однако  искренне  обрадованная  миссис  Клемм  бросила
шитье, чтобы заключить странника в крепкие материнские объятия.  Бледный,  с
ввалившимися  щеками  Генри  приветствовал  брата   слабым,   но   сердечным
рукопожатием; даже изможденное лицо разбитой  параличом  бабки  По,  уже  не
покидавшей постели, на мгновение озарилось улыбкой. В тот вечер  Мадди,  как
звали в семье миссис Клемм, поставила на стол еще один  прибор  и  налила  в
кастрюлю с супом еще одну чашку воды, пока Эдгар распаковывал свой  нехитрый
гардероб и раскладывал по  полкам  привезенные  книги  и  бумаги.  Он  снова
поселился в мансарде вместе с Генри. Благодаря миссис Клемм у  братьев  была
пища и крыша над головой. Эдгару предстояло прожить так много лет. Дни Генри
были сочтены.



Глава четырнадцатая

     Весной 1831 года По принялся за поиски постоянной литературной  работы.
6 мая он пишет Уильяму Гвинну, владельцу и редактору  балтиморской  "Федерал
газетт", прося предоставить ему должность в редакции еженедельника. Женитьба
Джона Аллана, говорит По, совершенно изменила его виды на будущее, и,  кроме
того, его опекун хочет, чтобы он оставался в Балтиморе. Когда-то между По  и
Гвинном  вышла  размолвка  по   поводу   оценки,   которую   последний   дал
"Аль-Аарафу". Теперь По приносил извинения и просил  редактора  отнестись  к
нему  великодушно.  Однако  Гвинн  не  счел  нужным  ответить.  По  не   мог
встретиться с ним лично, потому что не покидал своей комнаты из-за "сильного
повреждения колена". Следующим шагом было письмо к его другу Нэйтану  Бруксу
с просьбой предоставить ему пост младшего учителя  в  школе  для  мальчиков,
которую д-р Брукс недавно  открыл  в  Райстертауне,  штат  Мэриленд.  Однако
вакансия оказалась уже занятой. Возможность поступления на службу в качестве
преподавателя По постоянно имел в виду во время пребывания в Балтиморе - эта
работа давала постоянный доход и какой-то досуг для занятий сочинительством.
     Спустя два месяца смерть избавила бедствующее семейство миссис Клемм от
тяжелого бремени, каким был для нее  совершенно  беспомощный  Генри  По.  Он
скончался от туберкулеза 1  августа  1831  года;  весь  июнь  и  июль  Эдгар
продолжал заботливо ухаживать за умирающим  братом.  Как  и  Джон  Китс,  не
отходивший от постели брата Тома в его  предсмертные  дни,  По  наблюдал  за
неотвратимым угасанием Генри, пораженного тем же страшным  недугом.  Времени
для работы оставалось очень мало, и к тому же все происходящее оказывало  на
По невыразимо гнетущее воздействие, усугубляемое крайней бедностью.
     Генри По не стало, и миссис Клемм, чей собственный сын "мало что  собой
значил" (говорят, что позднее он ушел из дому и  сделался  моряком),  хорошо
понимала, что в доме нужен мужчина - защитник и, поелику возможно, кормилец.
Всякий, кто способен зарабатывать деньги игрой в слова, думала  она,  должен
быть гением. К тому же, и это было главное,
     она питала  глубокую  привязанность  к  Эдгару  По.  Его  душа,  облик,
связывающее их кровное родство были достаточны сами по себе.  Однако  особой
притягательной силой для женщины ее склада обладало то  обстоятельство,  что
По нуждался в помощи. Переступив порог дома миссис Клемм по  возвращении  из
НьюЙорка, он нашел убежище в крепких объятиях этой мужественной, властной  и
в то же время бесконечно нежной и отзывчивой женщины, из которых,  преодолев
отчаянное и самоотверженное сопротивление, его смогла вырвать  лишь  смерть.
Последующая женитьба  на  Вирджинии  скрепила  отношения,  наложившие  самый
глубокий  отпечаток  на  вторую  половину  его  жизни.  Ибо  на   протяжении
остававшихся ему двадцати лет миссис Клемм играла в делах  По  ту  же  роль,
какая в первые два десятилетия принадлежала Джону Аллану. Впрочем, ни в  чем
ином этих двух людей сравнить нельзя.  Без  ясного  понимания  значительного
влияния,  оказанного  на  По  Марией  Клемм,  невозможно  составить  верного
представления о нем самом.
     Мария По (Клемм) родилась 17 марта 1790 года и была на пять  или  шесть
лет младше своего брата Дэйвида, отца  Эдгара  По.  Родители  ее,  "генерал"
Дэйвид По и Элизабет Кернс По, жили тогда в Балтиморе. В возрасте 27 лет она
вышла замуж за Уильяма  Клемма,  вдовца  с  пятью  детьми,  очень  небольшим
состоянием и кое-какими видами на будущее. Спустя девять лет, в  1826  году,
мистер Клемм умер, оставив жену без средств к существованию и с двумя детьми
на руках, родившимися от их  брака  -  восьмилетним  Генри  и  четырехлетней
Вирджинией. Немногое оставшееся после него имущество частью отошло детям  от
первой жены,  частью  попало  в  тяжбу.  Генри,  как  уже  говорилось,  стал
каменотесом, но проку от него было мало, ибо он страдал запоями.  После  его
исчезновения место сына  для  миссис  Клемм  окончательно  занял  Эдгар  По,
который теперь делил кров с  самыми  близкими  из  его  оставшихся  в  живых
родственников - теткой, бабкой по  отцовской  линии  и  двоюродной  сестрой.
Вирджинии было в ту пору только девять лет, однако спустя всего лишь  четыре
года она стала женой По.
     Летом 1831 года По, по-прежнему помогая ухаживать за братом,  попытался
хоть как-то облегчить тяжелое положение семьи, приняв участие в устроенном
     газетой "Филадельфия сэтэрдей курьер" конкурсе на  лучший  рассказ,  за
который была назначена премия в 100 долларов. По послал несколько новелл, но
награда все же досталась некой Делии С. Бейкон за рассказ  "Мученик  любви".
Старания По, впрочем, не  пропали  даром,  потому  что  редактор  согласился
напечатать его "Метценгерштейна", который появился на  страницах  упомянутой
газеты 14 января 1832 года. Это был первый опубликованный По рассказ.
     Однако рассказ,  напечатанный  в  январе  1832  года,  никак  не  помог
прокормить семью летом 1831-го, и миссис Клемм  приходилось  отправляться  с
рыночной корзиной не в торговые ряды, а  к  родственникам  и  знакомым.  Эта
большая плетеная корзина хорошо запомнилась  многим  из  тех,  кому  не  раз
доводилось вносить лепту в ее содержимое. В черном вдовьем чепце,  дородная,
с круглым добродушным лицом, омраченным  взывающей  к  состраданию  скорбью,
миссис Клемм являлась нежданной, сеявшей замешательство гостьей;  в  руке  у
нее была уже описанная корзина, в чистых серых глазах - тревожная мольба,  а
на устах - печальный  рассказ  о  претерпеваемых  ее  домочадцами  лишениях,
который заставил бы разрыдаться даже маску Комедии. Устоять перед ней не мог
никто, ибо все, что она говорила, было горькой правдой:  Вирджиния  ходит  в
лохмотьях, "милый Эдди" очень болен, старая миссис По стоит  одной  ногой  в
могиле (агония ее продолжалась уже пять лет), сама она - бедная  вдова,  сын
Генри снова заглядывает в бутылку, огонь в камине погас,  и  в  доме  совсем
нечего есть! Что можно было ответить этой осанистой,  опрятной,  просящей  о
помощи женщине, которая столь красочно описывала свою нелегкую долю? Слов не
находилось - оставалось лишь  положить  что-нибудь  в  корзину.  Ее  темный,
ненасытный зев проглатывал детское платьице, цыпленка, несколько картофелин,
реп  или  хлебных  караваев  и   захлопывался   в   унисон   с   прощальными
благословениями хозяйки. Некоторое время корзина не  покидала  дома,  однако
рано или поздно снова наставал ее час. Ибо череде бедствий, в таком изобилии
обрушившихся на миссис Клемм, не было конца. К счастью для  великого  поэта,
женщина эта обладала редкостным, изощренным нуждой умением  находить  прямую
дорогу к человеческому сердцу, минуя воздвигнутые умом преграды.  Духом  она
была чемто сродни тем сестрам-черницам, на которых в  своем  вдовьем  трауре
походила и видом, что от века скитаются по миру,  стучась  в  каждую  дверь,
чтобы напомнить благоденствующим о нищих,  сиротах  и  страдальцах,  живущих
рядом и ждущих подаяния. Как  ни  противна  была  эта  роль  ее  врожденному
чувству собственного достоинства, играла она ее превосходно, так что сам св.
Франциск мог бы гордиться такой  ученицей.  Ее  слова,  жесты  и  жертвенное
самоотречение  взывали  о  милосердии  к  голодной  старости,  обездоленному
детству и беспечному гению. Противостоять ей могли лишь редакторы, но и  они
делали это со слезами на глазах. Несколько раз  ей  удалось  одолжить  денег
даже у издателя. Поистине, благотворительность не знает более блистательного
триумфа!
     Тем не менее  даже  ее  поразительные  способности  иногда  оказывались
тщетными. 7 ноября 1831 года Эдгар Аллан По был арестован за неуплату долга,
который он "и не помышлял платить".  Речь,  очевидно,  шла  о  80  долларах,
взятых взаймы при поручительстве По его покойным братом Генри,  который  был
теперь свободен от всех земных обязательств. Эдгар немедленно написал  Джону
Аллану.  Молодому  поэту  реально  угрожала  тюрьма.  Он   чувствовал   себя
нездоровым и писал, что уже не в состоянии переносить такие суровые  тяготы,
как раньше. В Балтиморе закон был очень строг к  несостоятельным  должникам.
Неуплата долга в каких-нибудь пять долларов могла повлечь за собой  тюремное
заключение, и, кроме того, уроженцы других городов  не  имели  спасительного
права объявлять себя банкротами. В постскриптуме По добавляет: "Я предпринял
все возможные усилия, но напрасно". Письмо было отправлено 18 ноября, однако
осталось без ответа. Спустя более двух недель, 5 декабря, миссис Клемм  сама
пишет Джону  Аллану  душераздирающее  письмо,  в  котором  присоединяется  к
просьбе По. Стиль и содержание этого послания делают ей честь.  Ей  каким-то
чудом удалось самой собрать 20  долларов,  однако  этого  недостаточно.  Она
напоминает Аллану, что По больше не к кому обратиться за помощью, и говорит,
что, кроме упомянутых 80 долларов, у него нет  других  долгов,  что  молодой
человек был все это время очень добр к ней и помогал чем только мог.  Письмо
содержит указание на то, что Джон Аллан "отказался" выручить  По,  хотя  под
этим,
     вероятно, подразумевается лишь его затянувшееся молчание.
     Еще через десять дней По в полном  отчаянии  снова  пишет  Аллану.  Ему
казалось, что перед ним уже отверзлись двери темницы. То было одно из  самых
униженных и умоляющих писем, с которыми По когда-либо обращался к опекуну.
     Впрочем, Джон Аллан не был столь бездушен, как  можно  предположить  из
письма его воспитанника, хотя то обстоятельство,  что  косвенным  образом  в
бедах По был повинен и  он,  давало  последнему  достаточные  основания  так
думать. Как мы видели, письмо миссис Клемм было послано 5  декабря,  а  7-го
Джон Аллан написал распоряжение для своего агента в  Балтиморе  "предпринять
необходимое для освобождения Эдгара По и передать ему сумму в  20  долларов,
дабы избавить его от дальнейших затруднений", но по какой-то  причине  забыл
отправить письмо адресату и вспомнил о нем лишь 12 января 1832 года.  Не  на
шутку встревоженный столь несвойственным ему небрежением в денежном деле, он
пишет на обороте письма По от 15 декабря: "Самому  отнести  распоряжение  на
почту". Тем не менее  помощь,  видимо,  подоспела  вовремя,  ибо  достоверно
известно, что в тюрьму По не попал.
     1832 год представляется самым неясным в жизни Эдгара Аллана По.  В  его
биографии  период  этот  во  многих  отношениях   остается   белым   пятном.
Относящейся к нему переписки не сохранилось,  где  находился  По  в  течение
значительной части года,  неизвестно,  что  создает  благодатную  почву  для
всевозможных гипотез. И  все  же  немногие  заслуживающие  доверия  сведения
заставляют предположить, что все это время По провел в доме на Милк-стрит  и
что "Рассказы Фолио клуба" и стихотворение  "Колизей",  появившиеся  в  1833
году в газете "Балтимор сэтэрдей визитэр", были написаны именно там.  Другие
его прозаические вещи,  печатавшиеся  в  "Филадельфия  сэтэрдей  курьер"  на
протяжении 1832 года, были, вероятно, завершены годом раньше.
     Главным событием этого периода была романтическая  любовь  По  к  некой
Мэри Девро, молодой девушке, жившей по соседству с Клеммами. Ее воспоминания
были опубликованы лишь сорок лет  спустя,  и  поэтому  сейчас  трудно  точно
сказать, к какому именно
     времени  относится  описываемый  в  них  эпизод  из  жизни  По.  Однако
многочисленные свидетельства указывают на то, что некоторые  из  событий,  о
которых там идет речь, произошли в 1832 году.
     Мансарда,  где  обитал  По,  выходила  окнами   во   двор,   образуемый
несколькими домами по Эссекс-стрит, которые находились в старом  городе.  По
часами просиживал за письменным столом у себя в комнате и однажды,  взглянув
через двор, почти сплошь завешанный полощущимся на ветру стираным бельем, он
заметил в окне дома напротив  хорошенькую  девушку  с  золотисто-каштановыми
волосами, завитыми по тогдашней моде в крупные, свободно ниспадающие локоны.
Она тоже увидела его,  и  со  временем  молодые  люди,  проникшись  взаимной
симпатией, стали подавать друг другу знаки взмахами платка; к  их  невинному
флирту вскоре присоединилась подруга Мэри Девро, Мэри  Ньюмэн.  Обе  девушки
знали, что По был молодым солдатом и  поэтом,  и  сердца  их  при  виде  его
трепетали не меньше, чем зажатые в руках платочки.
     Одним летним вечером, когда Мэри Девро и Мэри Ньюмэн сидели, беседуя на
смежных, разделенных лишь балюстрадой верандах  их  домов  по  Эссекс-стрит,
мимо проходил Эдгар По, направлявшийся к дому миссис Клемм. Увидев  девушек,
изящный молодой человек остановился  и  поклонился.  О  том,  что  произошло
потом, нам лучше всего поведает - быть может,  с  некоторыми  опущениями,  -
сама Мэри Девро:
     "Мистер По  пересек  улицу  и  подошел  к  крыльцу  Ньюмэнов.  При  его
приближении я отвернулась, потому что была еще очень молода и застенчива. Он
сказал: "Здравствуйте, мисс Ньюмэн". Она  представила  его  мне,  и  тут  ее
зачем-то позвали в дом. По тотчас  перепрыгнул  через  балюстраду  и  присел
рядом со мной. Он сказал, что у меня  самые  прекрасные  волосы,  какие  ему
когда-либо приходилось видеть,- именно о таких всегда грезили поэты.  С  той
поры он стал приходить ко мне каждый вечер; так продолжалось около  года,  и
за все это время, вплоть до нашей последней ссоры, он, насколько я знаю,  не
выпил ни капли вина... Как он был ласков!.. Любовь его была полна страсти...
Сблизившись с мистером По, я оказалась в довольно большом отчуждении. Многие
из моих подруг боялись его и перестали со мной видеться. Я чаще  встречалась
тогда с его друзьями. Он презирал
     невежественных людей и терпеть не мог пустой светской болтовни. ...Если
он любил, то любил до безумия. Нежный и очень  ласковый,  он  тем  не  менее
отличался вспыльчивым и порывистым нравом и был до крайности ревнив. Чувства
его  были  сильны,  и  владеть  ими  он  почти  не  умел.  Ему  не   хватало
уравновешенности; ум его был чрезмерно развит. Он насмехался  над  святынями
веры и никогда не ходил в церковь... Он часто говорил о какой-то связанной с
ним тайне, проникнуть в которую он был не в силах. Он думал, что рожден  для
страдания, и от этого  жизнь  его  переполняла  горечь.  Миссис  Клемм  тоже
туманно упоминала о некой семейной тайне, заключавшей в себе нечто позорное.
Однажды По дал мне прочесть письмо от мистера Аллана, в котором тот, имея  в
виду меня, грозил оставить По без единого гроша, если он  женится  на  такой
девушке.
     Как-то летом, лунной ночью,  мы  гуляли  на  мосту,  который  находился
неподалеку от того места, где я жила. У противоположного конца  моста  стоял
дом священника. Внезапно Эдди взял меня за руку и потянул за собой,  говоря:
"Идем, Мэри, идем и обвенчаемся теперь же! К чему нам ждать?!" Мы были в тот
момент  всего  лишь  в  двух  кварталах  от  моего  дома.  Эдгар   продолжал
сопровождать меня и вошел в  дом  вслед  за  мной.  Мы  не  были  официально
обручены, но хорошо понимали друг друга. Однако в ту пору обстоятельства его
были таковы, что он не мог жениться. Когда мой брат узнал, что у  нас  часто
бывает По, то спросил меня: "Неужели ты собираешься  выйти  замуж  за  этого
человека, Мэри? Мне легче было бы увидеть тебя в могиле, чем его женой! Он и
себя-то не в состоянии прокормить, не говоря уж о тебе!" Я отвечала,  будучи
столь же романтична, как Эдди, что предпочту разделить черствую корку с ним,
чем дворец с кем-нибудь другим. Единственное, что меня  в  нем  отталкивало,
это его высокомерие. Он был горд и относился с пренебрежением к моему  дяде,
чье занятие ему не нравилось. Зато отца моего он любил и часто подолгу с ним
беседовал...
     Разлучившая нас ссора произошла так: однажды вечером я ждала  Эдгара  в
гостиной, но он все не шел. Наконец,  уже  около  десяти  часов,  в  комнату
заглянула моя мать и сказала: "Пойдем, Мэри, пора спать".  Окна  в  гостиной
были отворены, и я сидела перед одним из них, склонившись  на  подоконник  и
положив голову на руки. Из глаз у меня текли  слезы.  Эдди  появился  вскоре
после того, как мать вышла, и я сразу заметила, что он пил. Это  был  первый
за весь год случай, когда  он  притронулся  к  вину.  Найдя  парадную  дверь
запертой, он подошел к окну, подле которого я сидела,  и  распахнул  настежь
почти закрытые ставни. Он приподнял мою голову и стал рассказывать,  где  он
был. Ему встретились  на  мосту  какие-то  кадеты  из  Вест-Пойнта,  которые
оказались его старыми друзьями, и пригласили его в "Барнумс-отель", где  все
вместе поужинали и выпили шампанского. Он постарался оставить их  как  можно
скорее, чтобы прийти ко мне и все объяснить. Выпив  только  один  бокал,  он
опьянел. Думаю, что в тот вечер он выпил гораздо больше. Что  до  рассказов,
будто он был отъявленным пьяницей, то я его никогда таким не знала.
     Я вышла, открыла дверь и присела рядом с ним на залитом  лунным  светом
крыльце. Спустя короткое  время  между  нами  произошла  ссора,  о  причинах
которой мне не хотелось бы говорить. В конце концов,  я  бросилась  прочь  с
крыльца, пробежала вокруг дома и оказалась в комнате, где была мать.
     - Мэри, Мэри! Что случилось? - спросила она.  По,  кинувшись  за  мной,
тоже вошел в комнату. Я была очень испугана, и  мать  велела  мне  подняться
наверх. Так я и сделала. По сказал:
     - Я хочу говорить с вашей  дочерью!  Если  вы  не  скажете  ей  немедля
спуститься, я сам пойду за ней. У меня есть на это право!
     Моя мать была рослой женщиной  и,  заслонив  собой  вход  на  лестницу,
сказала:
     - Вы не имеете права! Я не позволю вам подняться!
     - Нет, имею! - возразил По. - Теперь она жена моя перед небесами.
     Мать ответила, что ему лучше идти домой спать, и он ушел...
     После ссоры... я перестала видеться и переписываться с  мистером  По  и
отсылала его письма назад нераспечатанными. Мать отказала ему  от  дома.  Он
прислал мне письмо с Вирджинией. И его я  отправила  обратно,  не  вскрывая.
Потом он написал снова, и на этот раз я  прочла  письмо.  Обращаясь  ко  мне
официально "мисс Девро", он в саркастических выражениях укорял меня  за  мое
бессердечие и непреклонность. Я показала письмо  матери,  а  та  -  бабушке,
которая в это время гостила у нас. Прочтя письмо, бабушка отнесла его  моему
дяде Джеймсу. Дядя был так  возмущен  и  оскорблен,  что  без  моего  ведома
написал мистеру По резкий и язвительный ответ. В  это  же  время  мистер  По
опубликовал в одной балтиморской газете стихотворение из  шести  или  восьми
строф, назвав его "К Мэри". Речь в нем шла о ветренности и непостоянстве,  и
тон его был очень суров. Все мои друзья и друзья По знали, к  кому  обращены
стихи, что еще больше усилило возмущение дядюшки.
     Мистер По пришел в такое бешенство от  полученного  письма,  что  купил
плеть из воловьей кожи и, придя в магазин к дяде, избил его. В ту пору  дяде
было больше пятидесяти лет. Тетушка и оба ее сына  бросились  в  магазин  и,
защищая дядю, порвали черный сюртук  его  обидчика  на  спине  от  пояса  до
воротника. Тогда мистер По засунул плеть в рукав и, как был,  в  разорванном
сюртуке направился вверх по  улице  к  нашему  дому,  сопровождаемый  толпой
мальчишек. Войдя к нам, он спросил отца и, когда тот вышел к  нему,  сказал,
что только что  видел  дядюшку;  показав  написанное  последним  письмо,  он
заявил, что глубоко оскорблен и что избил дядюшку плетью. Меня позвали вниз.
Увидев меня, мистер По достал из рукава плеть и бросил к моим ногам, сказав:
"Возьмите, я ее вам дарю! "
     Вскоре после того, как произошла эта волнующая мелодраматическая сцена,
Девро уехали из Балтимора, и лишь много лет спустя судьба снова свела  их  с
По. В рассказе Мэри Девро, девушки не очень  образованной,  но  умной,  есть
кое-что примечательное, и как  свидетельство  человека,  знавшего  По  столь
близко, он  заслуживает  большого  доверия.  Едва  ли  нужно  говорить,  как
неимоверно трудно жить вместе с таким нервным и  легковозбудимым  человеком,
каким был По. Лишь преданная  любовь  и  долготерпение  миссис  Клемм  могли
выдержать подобное испытание.
     Приблизительно в то время, когда, по словам Мэри Девро, опекун  угрожал
оставить По "без единого гроша", если он на ней женится, Джон Аллан был  как
раз   занят   составлением   завещания.   Этот   документ,    продиктованный
напоминаниями о всесилии смерти,
     был подписан 17 апреля 1832 года, ибо даже после поездки на воды в Хот-
Спрингс  в  1829  году  здоровье  Аллана  продолжало  неуклонно  ухудшаться.
"Напоминания" вновь приняли вид прогрессирующей водянки.  Известия  об  этом
вскоре дошли до По, который вел  тогда  оживленную  переписку  с  Ричмондом.
Старые слуги в ричмондском доме, не  забывшие  ни  добрых  старых  дней,  ни
"мистера Эдди", изредка сообщали ему последние новости. О делах  опекуна  он
мог узнать и от Макензи, по-прежнему друживших с мисс Валентайн.
     У По было множество причин стремиться в Ричмонд. Помимо того,  что  там
был его "дом" - обстоятельство, само по себе немаловажное, -  он  еще  питал
некоторую надежду на благосклонный прием со стороны опекуна, что означало бы
для него немедленное  облегчение  его  отчаянного  положения  и  перемены  к
лучшему в будущем. По приехал в Ричмонд, где он не был  более  двух  лет,  в
июне 1832 года. Возвращение в родные места всегда вызывает к жизни связанные
с ними чувства и переживания.  Маленькая  столица  Виргинии  едва  ли  могла
измениться с тех пор,  как  он  видел  ее  в  последний  раз,  -  даже  узор
виноградных лоз, увивавших стены домов, казался  все  тем  же.  И  когда  он
отворил железную дверь ограды и ступил на знакомую дорожку, у него не было и
тени сомнения в том, что он действительно "возвращается домой". Все, что  он
видел вокруг, жило в  самых  сокровенных  его  мечтах.  Ему  открыл  пожилой
дворецкий, и По велел отнести вещи в "его комнату". Это не был жест, которым
он хотел заявить о своих притязаниях, а просто давшая о  себе  знать  старая
привычка. Одновременно он выразил  желание  видеть  мисс  Валентайн.  Ее  не
оказалось дома, а дворецкий сообщил ему, что комната "мастера  Эдди"  теперь
отведена для гостей. По этому поводу между  слугой  и  По  возник  спор.  По
считал  комнату  своей  безраздельной  собственностью.  Ведь  там  все   еще
оставались  его  вещи,  думал  он.  Чернокожий   старик   слуга   пришел   в
замешательство. Тогда По  попросил  позвать  миссис  Аллан,  которая  вскоре
спустилась в гостиную.
     Там она нашла какого-то незнакомого молодого человека, который вел себя
так, точно был членом семьи Алланов. К вящему своему изумлению, она услышала
от него упреки в том, что она осмелилась распоряжаться  в  собственном  доме
так, как считала нужным. Что до По, то он, как и всегда  в  минуты  сильного
волнения, не сумел совладать с  чувствами  и  принялся  укорять  эту  "чужую
женщину",  захватившую  место  Фрэнсис  Аллан  без  всякого  на  то   права.
Донесшийся из комнаты наверху капризный  крик  "наследника"  нимало  его  не
успокоил. Говорят, что даже ребенок не избежал его едких замечаний и будто в
запальчивости он заявил, что, выходя замуж за Джона Аллана, теперешняя  жена
опекуна руководствовалась  далеко  не  бескорыстными  соображениями.  Миссис
Аллан отвечала, что отнюдь не рассматривает По в  качестве  члена  семьи,  с
чьими  желаниями  надлежит  сообразовываться  в  делах  домоустройства,  но,
напротив, знает его всего лишь как нахлебника, живущего  милостью  ее  мужа.
Разговор получился весьма неприятным и привел обоих в  крайнее  раздражение.
Для миссис Аллан присутствие в доме По  явилось  нежеланным  напоминанием  о
правах любимого приемного сына первой жены,  угрожавшего  самим  устоям,  на
которых зиждилось благополучие ее детей (их было уже двое) и ее собственное.
Она послала в контору за Джоном Алланом, написав в записке, что она и  Эдгар
По "не могут оставаться и дня  под  одной  крышей".  В  какой-то  момент  По
исполнился решимости отстоять свои "права" и остался сидеть в  гостиной.  Но
вот с улицы послышался сердитый стук трости и тяжелое  топанье  хромой  ноги
Джона Аллана, и этого оказалось достаточным, чтобы изменить если не  чувства
По, то, во всяком случае, его  намерения.  Он  пересек  зал  и  вышел  через
парадную дверь в то самое мгновение, когда Аллан вошел через боковую.
     По отправился к Макензи и рассказал  им  о  происшедшем.  Макензи  были
простыми, отзывчивыми и все понимающими людьми. С ними еще  жила  Розали,  а
Джэк Макензи был по-прежнему его верным другом. Мисс Валентайн,  которой  По
не застал, когда пришел к Алланам, прислала ему денег  со  слугой.  Помогли,
наверное, и Макензи. Через некоторое время он возвратился в Балтимор.
     Известие о неудачном завершении визита в Ричмонд принесло мало  радости
прозябавшему в бедности семейству миссис Клемм. Единственное,  чего  удалось
добиться По, - это еще больше  углубить  отчуждение  между  собой  и  Джоном
Алланом. Последний больше
     никогда ему не писал, да и сам По пытался возобновить связь с  опекуном
лишь однажды.  Рассчитывать  оставалось  только  на  себя,  и  он  продолжал
испытывать усердным пером новые и новые страницы с самой малой  надеждой  на
то, что старательно выведенные  красивым  и  четким  почерком  строки  будут
когда-нибудь напечатаны.
     Следует заметить, что большинство домов,  в  которых  По  бывал  в  это
время, привлекали  его  преимущественно  тем,  что  там  жили  и  собирались
хорошенькие молодые девушки. В их  кругу  он  чувствовал  себя  свободнее  и
приятнее, нежели в обществе молодых людей  своего  возраста,  ибо  неизменно
становился предметом особого внимания и немалого восхищения,  что  приводило
его в прекрасное расположение  духа.  Даже  трудные  месяцы,  проведенные  в
Балтиморе, не были лишены светлых мгновений. Прислушавшись получше, на  фоне
безрадостного лейтмотива нужды и лишений можно  различить  мелодичные  звуки
фортепиано, которым По  внимал  в  окружении  юных  прелестниц,  их  звонкие
голоса, шорох длинных платьев и легкую поступь расшитых бисером  туфелек  по
мягким, еще не расцветшим викторианским узором коврам. Спустя  полвека  одна
старая дама написала о человеке, в ее памяти навсегда оставшемся молодым:
     "Мистер По ростом был около пяти футов восьми дюймов, с темными,  почти
черными волосами, которые он носил длинными, зачесывая назад, как принято  у
студентов. Волосы его были тонкими и шелковистыми. Ни усов, ни бороды он  не
отпускал. Нос у него был длинный, прямой, черты лица  правильные  и  тонкие,
прекрасный рисунок губ. Он был бледен,  и  щеки  его  никогда  не  окрашивал
румянец; кожу его отличал красивый и  чистый  оливковый  оттенок.  Выражение
лица он  имел  меланхолическое.  Худощавый,  но  великолепно  сложенный,  он
держался по-военному прямо и ходил быстрым шагом. Но более всего пленяли его
манеры. Они были полны изящества. Когда он смотрел на вас, то казалось,  что
он читает ваши мысли. Голос он имел приятный  и  мелодичный,  но  несильный.
Одевался По всегда в черный, застегнутый на все пуговицы сюртук со  стоячим,
на кадетский или военный манер воротником;  отложной  воротник  рубашки  был
схвачен черным, завязанным свободным узлом  галстуком.  Он  не  следовал  за
модой, а придерживался своего собственного стиля, который отличала некоторая
небрежность, точно его мало заботила одежда. По виду его  сразу  можно  было
сказать, что он совсем не такой, как другие молодые люди".
     Таков довольно полный портрет двадцатидвухлетнего По. Осенью 1832  года
миссис Клемм переселилась с Милк-стрит в дом э 3 на  Эмити-стрит,  где  жила
вплоть до отъезда всего семейства в Ричмонд в 1835  году.  Вместе  с  ней  в
новое жилище перебрались дочь Вирджиния и племянник Эдгар.



Глава пятнадцатая

     Крайне мал был успех, выпавший до сих пор на  долю  По  в  его  усилиях
добиться известности или денег писательским пером. Иные из его стихотворений
согрели несколько сердец, способных почувствовать жар божественного огня,  и
ближайшие знакомые говорили и думали о нем как  о  поэте.  Если  не  считать
этого, три его небольшие книжки словно провалились в пустоту. И он с горечью
сознавал, что занятия изящной  словесностью  давно  бы  уже  привели  его  в
мансарду Чаттертона, не попади он раньше в мансарду миссис Клемм. Вот почему
По, как мы уже видели, решил искать  приложения  своим  талантам  в  другой,
более прибыльной области. Он всерьез заинтересовался  журналистикой  и  стал
изучать выходившие в  то  время  периодические  издания,  в  первую  очередь
журналы. Результат был двояким: с одной стороны, он начал  регулярно  писать
прозу, и в 1832 году пять новелл - первые из его опубликованных прозаических
произведений - были напечатаны в газете "Филадельфия сэтэрдей  курьер",  той
самой, чей конкурс на лучший рассказ он не  сумел  выиграть.  Другой  гранью
нового увлечения По было появление его теорий об американской журналистике и
литературной критике. Муза его тоже  не  была  праздной  -  он  работал  над
стихотворением  "Колизей"  и  даже   предпринял   попытку   написать   драму
"Полициан". Однако  ему  явно  недоставало  связей  в  издательских  кругах.
Приобрести их за то время, что он прожил в  Балтиморе,  ему  не  удалось,  и
зимой 1833 года казалось, что рассказам его, как и
     стихам, суждено кануть в небытие незамеченными и неоплаканными.
     Достоин удивления тот факт, что с 1827 по 1833 год, в пору  горестей  и
невзгод, По сумел совершить столь значительный литературный труд. Еще  более
удивительно то - и здесь мы находим убедительное свидетельство владевшей  им
неутолимой жажды творчества, - что он вообще  нашел  в  себе  силы  что-либо
сделать. Есть основания думать, что период нервного расстройства и болезни в
Нью-Йорке был следствием слишком большого напряжения душевных  и  физических
сил в предшествующие годы. Подтачивавший его недуг наступал путями,  отчасти
предопределенными наследственностью. Слабое сердце, делавшее  его  временами
совершенно беспомощным, расшатанные нервы и первые признаки  тех  состояний,
которые вызвали впоследствии помутнение рассудка, - все это отныне оказывало
на него губительное действие. Ибо можно с полной уверенностью сказать, что с
того момента, как По оставил Вест-Пойнт, он уже никогда  не  был  совершенно
здоровым  человеком.  Он,  как  и  прежде,  испытывал  периоды  душевного  и
творческого подъема, однако они снова и снова сменялись все  более  глубоким
упадком сил. Голод, тревоги, разочарования и распущенный образ жизни привели
к трагическому исходу - всего лишь шестнадцать лет спустя и в том же городе,
где он впервые нашел приют у миссис Клемм.
     Зимой 1833 года По целыми днями бродил по улицам  Балтимора  в  поисках
случайной работы. Несмотря на  помощь  родственников,  места  в  газете  ему
получить не удалось.
     За весь этот год он написал лишь одно письмо, в каждой строчке которого
звучит отчаяние. 12 апреля 1833 года По в  последний  раз  воззвал  к  Джону
Аллану. Он говорит, что Аллан не помогал ему в течение двух лет и  не  пишет
уже три года и что, хоть и мало надеясь на ответ, он не может удержаться  от
еще одной попытки привлечь к себе внимание опекуна. У  него  совершенно  нет
друзей, продолжает По. поэтому он не в состоянии найти работу и погибает,  в
прямом смысле слова погибает, лишенный всякой помощи. Хотя, добавляет  он  с
горечью, его нельзя упрекнуть ни в праздности, ни в безнравственности, ни  в
оскорбительных для  общества  поступках,  за  которые  он  мог  бы  быть  по
справедливости наказан голодом и
     нищетой. "Ради всего святого, пожалейте  меня  и  спасите  от  гибели!"
Таковы были последние слова, написанные им опекуну.
     Однако Джон Аллан уже приближался  к  тем  пределам,  куда  не  доходят
письма. Его водянка быстро обострялась, и он чувствовал себя все хуже. Зимой
и весной 1833 года он время от времени добавлял новые распоряжения к  своему
завещанию, которые носили столь конфиденциальный характер, что он  писал  их
собственной  рукой,  дабы  избежать  необходимости  засвидетельствования  их
подлинности посторонними лицами. В марте умер один из побочных детей Аллана,
однако то обстоятельство, что теперь претендентов на его "благодеяния" стало
меньше, не побудило его включить в их число  Эдгара  По,  хотя  он  имел  по
крайней мере моральное право на его помощь.
     В июле 1833 года "Балтимор сэтэрдей визитэр", выходившая одно  время  в
Балтиморе еженедельная газета, которую в ту пору весьма успешно редактировал
некий Лэмберт Уилмер, объявила конкурс на лучший  рассказ  и  стихотворение,
назначив за них премии соответственно в 50  и  25  долларов.  В  назначенное
редактором жюри вошли гг. Джон П.  Кеннеди,  Джеймс  X.  Миллер  и  д-р  Дж.
Лэтроуб, который и оставил нам рассказ о  том,  что  произошло  дальше:  "Мы
собрались погожим летним днем, после обеда, на выходящей в сад веранде моего
дома на Малбери-стрит  и,  расположившись  вокруг  стола,  на  котором  было
несколько бутылок доброго старого вина и коробка хороших сигар, приступили к
многотрудным обязанностям литературных критиков. Я оказался самым молодым из
нас троих, и мне было поручено вскрывать конверты и читать вслух  присланные
рукописи. Возле меня поставили корзину для отвергнутых нами опусов...
     О  большинстве  представленных  на  наш  суд  произведений  у  меня  не
сохранилось  никаких  воспоминаний.  Одни  были   отклонены   по   прочтении
нескольких строчек, другие -  очень  немногие  -  отложены  для  дальнейшего
рассмотрения. Эти последние затем тоже не выдержали критики, и  жюри  готово
уже было заключить, что ни одна из работ не заслуживает назначенной  премии,
когда взгляд мой упал на небольшую, в четверть листа, тетрадь, до сих пор по
случайности не замеченную, быть может, потому, что  видом  своим  она  столь
мало походила на внушительных
     размеров манускрипты, с которыми ей предстояло состязаться...
     Помню, что, пока я читал про себя первую страницу, г-н Кеннеди и доктор
наполнили свои бокалы и закурили сигары. Когда я сказал, что у нас, кажется,
появилась наконец надежда присудить премию, они  засмеялись  так,  словно  в
этом сомневались, и поудобнее устроились в креслах, в то время как  я  начал
читать.  Не  успел  я  прочесть  и  нескольких  страниц,  как   друзья   мои
заинтересовались не меньше меня.  Закончив  первый  рассказ,  я  перешел  ко
второму, затем к третьему и т. д. и  не  остановился,  пока  не  прочел  всю
тетрадь,  прерываемый  лишь  восклицаниями  моих  товарищей:   "Превосходно!
Великолепно!" - и тому подобными.  Все,  что  они  услышали,  было  отмечено
печатью гения. Ни малейшего признака неуверенности в  построении  фразы,  ни
одного неудачного  оборота,  ни  единой  неверно  поставленной  запятой,  ни
избитых сентенций или пространных рассуждений, отнимающих  силу  у  глубокой
мысли. Во всем царила редкостная гармония  логики  и  воображения...  Анализ
запутанных   обстоятельств   путем   искусного    сопоставления    косвенных
свидетельств покорил заседавших в жюри юристов,  а  поразительное  богатство
научных познаний автора и классическая красота языка привели в восторг  всех
троих.
     Когда чтение было закончено, мы стали решать,  какой  из  вещей  отдать
предпочтение, испытав большое затруднение в  выборе.  Были  вновь  прочитаны
вслух отрывки из  различных  рассказов,  и  в  итоге  жюри  остановилось  на
"Рукописи, найденной в бутылке"..."
     Вскоре, 19 октября 1833 года, очередной номер "Сэтэрдей визитэр"  вышел
со следующим объявлением, которое,  должно  быть,  принесло  По  не  меньшее
облегчение, чем осужденному приказ о помиловании.
     "...Среди   прозаических   произведений    было    немало    обладающих
разнообразными  и  высокими  достоинствами,  однако  исключительная  сила  и
совершенство тех, что были присланы  автором  "Рассказов  Фолио  клуба",  не
оставили никаких оснований для колебаний. Ввиду этого  мы  присудили  премию
рассказу, озаглавленному "Рукопись, найденная в бутылке". Мы  считаем  также
своим долгом  заявить,  что  автору,  заботясь  о  преумножении  собственной
известности, равно как и  удовольствии  читающей  публики,  следует  сделать
достоянием последней все вошедшие в сборник  произведения.  Рассказы  эти  в
высочайшей  степени  отмечены  пылким,  живым  и  поэтическим  воображением,
богатством   языка,   неистощимой   изобретательностью,   разнообразной    и
удивительной ученостью.
     Джон П. Кеннеди, Дж. Б. Лэтроуб, Джеймс X. Миллер".
     В том же номере был напечатан и удостоенный награды рассказ.
     В наше время, когда литературных премий стало так много, что  их  почти
перестали замечать, трудно понять значение этой награды. Полученные  деньги,
разумеется, пришлись весьма кстати, однако не  только  в  этом  состояла  ее
ценность. Впервые По оказался в  центре  внимания  довольно  большого  числа
читателей, ибо сообщение о присуждении ему премии поместили и другие газеты.
Покинув тень кулис, он наконец ступил на залитую ярким  светом  литературную
сцену,  и  с  той  поры  все,  что  он  на  ней  делал,  хотя  и  не  всегда
вознаграждалось рукоплесканиями, было озарено этим волшебным сиянием.  Кроме
того, ему удалось приобрести влиятельных друзей,  что  в  тот  момент  было,
наверное, важнее всего. Одним из самых верных и надежных из них стал Джон П.
Кеннеди, эсквайр, - благожелательный и умудренный жизнью человек,  известный
балтиморский писатель.
     В понедельник, после появления в "Визитэре" радостного для По известия,
он посетил всех членов жюри, чтобы выразить им свою признательность.  Мистер
Клауд, владелец и издатель газеты, уже успел побывать у Джона  Кеннеди,  дав
такой отзыв о молодом авторе, что в одно  время  пробудил  и  любопытство  и
симпатию доброго джентльмена. Явившись к нему на следующий день, По встретил
весьма  любезный  прием;  манеры  и  внешность  гостя   вполне   подтвердили
интересный  рассказ,  услышанный  Кеннеди  накануне.  Молодой  писатель  был
приглашен бывать в  доме,  слывшем  в  ту  пору  одним  из  самых  блестящих
литературных и светских салонов в Балтиморе. Одним словом, в смысле, хотя  и
ограниченном, но совершенно определенном, мистер  Кеннеди  сделался  для  По
полезным  покровителем.  Едва  ли  другой  начинающий  литератор  когда-либо
нуждался в таком человеке больше, чем он.
     Не забыл По поблагодарить и  мистера  Лэтроуба  и  доктора  Миллера,  с
которым также завязал знакомство и позднее переписывался. Дружба с Ламбертом
Уилмером, редактором  "Визитэра",  продолжалась  довольно  долго.  Он  и  По
обсуждали идею вместе основать в  Балтиморе  литературный  журнал.  Это  был
первый  из  многих  подобных  планов,  с   течением   времени   все   больше
захватывавших По и в значительной мере поглощавших его мысли и энергию. Всем
этим проектам создания "великого американского журнала"  всегда  недоставало
двух  необходимых  условий   -   капитала   и.   постоянства   характера   в
предполагаемом редакторе и владельце.
     По внял совету напечатать другие рассказы из "Фолио клуба"  и  в  конце
1833 года отправился  в  Филадельфию,  с  тем  чтобы  убедить  старых  своих
знакомцев, "Кэри энд Ли", издать сборник его рассказов, к которым он позднее
добавил несколько новых. В  этом  деле  немалую  помощь  оказал  ему  мистер
Кеннеди. Кроме того, ему удалось  поместить  другую  новеллу  из  упомянутой
серии, "Видение", в "Гоудис лэйдис бук"; она появилась  в  январском  номере
этого журнала за 1834 год.
     В начале года до По дошли вести о приближении события, которое не могло
не оказать влияния на его дальнейшую судьбу и требовало  его  присутствия  в
Ричмонде. Джон Аллан умирал, и в феврале 1834 года По вновь  оказался  перед
знакомыми дверями ричмондского особняка с твердым намерением  встретиться  и
поговорить с опекуном. Должно быть, он  хотел  смиренно  напомнить  о  своих
"правах", поведать об  одолевавшей  его  нужде,  возможно,  раз  и  навсегда
объясниться, покончить со всеми распрями и, получив прощение, которого можно
было ожидать от лежащего на смертном одре человека, вновь вернуться  в  лоно
семьи с надеждой разделить благодеяния родственной любви. Конец был  близок,
и возможность примирения,  пусть  даже  самая  ничтожная,  давала  По  шанс.
Пренебречь им он просто не мог. Целый мир воспоминаний, связанных  с  Джоном
Алланом, которого он когда-то считал своим отцом, и важные для его  будущего
интересы влекли По столь неодолимо, что он попытался силой проникнуть в дом,
хотя оказанный ему там в последний раз прием не должен был оставить  у  него
никаких сомнений относительно
     чувств, которые Алланы питали к своему злосчастному "родственнику".
     После его визита прошлой весной  слугам  были  даны  распоряжения,  как
поступить в случае, если "мастер Эдди" вновь пожелает  посетить  ричмондский
особняк. Однако прозорливость хозяев оказалась тщетной. По ворвался  в  дом,
оттолкнув дворецкого, и проворно взбежал  по  лестнице,  ведущей  в  большую
комнату с окнами на передний двор, в которой, откинувшись на подушки,  сидел
и читал газету Джон Аллан. Рядом с ним лежала трость.  Водянка  сделала  его
совершенно беспомощным. Насмешливо-ироническая улыбка, часто игравшая у него
на губах в молодости и придававшая  лицу  почти  приятное  выражение,  давно
угасла. Ставший еще более крючковатым  ястребиный  нос  и  кустистые  черные
брови угрожающе нависли над сообщающей последние новости газетой.  Но  вдруг
его маленькие пронзительные  глазки  скользнули  вверх  и  узрели  в  дверях
призрак, явившийся из прошлого. Время точно вернулось вспять, и  перед  ним,
как когда-то много лет назад, стоял его юный  "приемный  сын"  и  с  мольбой
глядел на "отца", по обыкновению чувствуя себя в его присутствии скованно  и
неловко. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, эти  два
непримиримых духом человека, встретившихся  в  последний  раз.  Затем  По  с
довольно жалким видом попытался приблизиться и заговорить  со  стариком.  Но
Аллан, точно защищаясь от нападения, схватил прислоненную к креслу трость  и
стал свирепо ею размахивать, изрыгая поток брани и проклятий. Он кричал, что
побьет По, если тот осмелится подойти к нему ближе, и угрожающе  приподнялся
с кресла, словно умирающая хищная птица - страшная, неукротимая, способная и
погибая сразить врага. На его крики прибежала испуганная жена и  слуги-рабы,
которые с позором вытолкали По за дверь. Вслед ему неслись возмущенные вопли
немощного, дрожащего от гнева старика. По возвратился в Балтимор, до глубины
души потрясенный и  удрученный  фактом,  что  в  мире  существовал  человек,
ненавидевший его до последнего вздоха.
     Возможно,  появление  По  в  Ричмонде  ускорило  кончину  его  опекуна.
Впрочем, она не застала Джона Аллана врасплох. О том, что предшествующие два
года прошли для него в тягостном ожидании этого дня,
     ясно свидетельствуют даты  составления  и  характер  его  завещания.  В
декабре 1833 года он был занят тем, что вместе  со  своим  старым  партнером
Чарльзом Эллисом приводил в порядок и сворачивал дела  фирмы,  совладельцами
которой они были. Спустя несколько недель Ричмонд  посетил  По,  и  с  этого
момента состояние Аллана начало резко ухудшаться. Спустя еще неделю  его  не
стало. 27 марта около одиннадцати часов утра домашние услышали ужасный  крик
миссис Аллан, хлопотавшей в это время в комнате больного. Поспешив туда, они
обнаружили Джона Аллана мертвым в его кресле.
     Завещание Аллана, где Эдгар По даже не  упоминается,  было  странным  и
весьма сомнительным с правовой точки зрения документом, бросившим новый свет
на ряд неприятных обстоятельств, в течение  длительного  времени  угрожавших
благополучию его домочадцев, - обстоятельств,  в  которых  По  сыграл  столь
важную роль. У Джона Аллана оказалось неожиданно многочисленное потомство, о
котором он хотел позаботиться.  Правда,  смысл  его  намерений  был  слишком
неясен,  ибо  излагались  они  в  крайне  туманных  выражениях  и  с  явными
нарушениями  юридической  формы  -  могло  возникнуть   вполне   оправданное
подозрение, что автор завещания больше радел  о  сохранении  своего  доброго
имени, нежели о благе наследников.
     Не  приходится  сомневаться,  что  даже  слабая  надежда  на  получение
наследства не переставала занимать мысли По, когда он жил в Балтиморе.  Джон
Аллан не был столь черств и непреклонен, чтобы оставаться глухим к  просьбам
о помощи, и, как мы видели, иногда на них откликался.  Смерть  его  положила
всему этому конец, и По мог  рассчитывать  теперь  только  на  себя  самого.
Последние узы чувств и интересов, связывавшие его с прошлым, распались.
     Свойство душевного склада По было таково, что он не мог не  тяготеть  к
людям,  способным  преодолевать  жизненные  трудности,  и  всегда  искал  их
поддержки. Сам он  не  обладал  такой  способностью,  подобно  очень  многим
художникам, для которых реальность заключена в их мечтах и фантазиях. Именно
поэтому даже в мыслях он не смог до конца порвать с Джоном Алланом.  В  этом
проявлялся не эгоизм, но лишь стремление  как-то  защитить  себя,  косвенным
образом
     восполнить недостаток тех  качеств  характера,  которых  он  был  волей
случая лишен. Вместе с тем, как это ни странно,  он  никогда  не  соглашался
признать чью-либо власть над  собой  как  вытекающее  из  такой  зависимости
следствие. Здесь-то и происходил  неизбежный  надлом,  отношения  тотчас  же
рушились, и По искал другую, более  или  менее  надежную  опору  или  другую
грудь, на которую можно было  бы  склонить  "гордое,  но  усталое  чело".  В
будущем ситуации этой суждено было повторяться вновь и вновь так же, как и в
прошлом:  освободившись  от  Джона  Аллана,  голодающий  По   был   вынужден
прибегнуть к помощи другого покровителя - армии; не найдя в себе сил терпеть
ее порядки, он поступил в Вест-Пойнт, где с ним произошло в точности  то  же
самое; избегнув военной карьеры, но безвозвратно утратив расположение  Джона
Аллана, он обрел пристанище у своей тетки,  доброй  и  любвеобильной  миссис
Клемм. Они, казалось,  были  посланы  друг  другу  самим  провидением,  и  с
психологической точки зрения их отношения были действительно благотворны для
обоих. Возвратившись в Балтимор, По всем существом своим ощутил, что  именно
маленький коттедж на Эмити-стрит, а не роскошный ричмондский особняк был его
настоящим домом.
     И поэтому неудивительно, что и По и миссис Клемм  явилась  мысль  (если
они не думали об этом даже  раньше)  скрепить  взаимную  привязанность,  уже
объединявшую обитателей дома на Эмити-стрит, брачным союзом. Вирджиния  была
еще юной, совсем юной девушкой - ей шел только тринадцатый  год,  -  но  она
быстро расцветала, превращаясь в женщину, да и замуж в те времена,  особенно
на Юге, выходили очень  рано.  Многим  матерям  семейств  часто  не  было  и
семнадцати лет. Связи Эдгара с другими  девушками,  должно  быть,  тревожили
миссис Клемм. Если бы он женился на одной из них, то мог  бы  покинуть  свою
тетку или привести жену к ней в дом,  где  и  без  того  царили  скудость  и
теснота. И конечно  же,  миссис  Клемм  искренне  любила  По.  Их  связывали
родственные узы, и теперь она считала  себя  его  матерью.  Женитьба  По  на
Вирджинии наилучшим образом  отвечала  интересам  всего  семейства,  и  сами
молодые люди, несомненно, испытывали взаимную склонность.  Однако  Вирджиния
все же была еще слишком молода
     для  официального  вступления  в  брак,  и,  кроме  того,  балтиморские
родственники миссис  Клемм  решительно  возражали  против  его  немедленного
заключения.
     Несмотря на новые надежды и  некоторую  известность,  которые  принесла
Эдгару По  полученная  им  литературная  премия,  положение  его  во  второй
половине  1834  года   осложнилось   более   чем   когда-либо.   Предложение
опубликовать сборник его рассказов, с которым он  обратился  к  издательству
"Кари энд Ли" в Филадельфии, оставалось без ответа, найти хоть  какую-нибудь
подходящую работу по-прежнему не удавалось. Все внимание миссис  Клемм  было
поглощено уходом за старухой бабкой, доживавшей последние дни. Сам  По  тоже
испытывал  недомогание,  приближаясь  к  одному  из  тех   периодов   полной
прострации,  причиной  которых  были  истощенные  нервы  и  слабое   сердце.
Неврастенического склада герой, появляющийся в рассказах,  написанных  им  в
Балтиморе, отражает тогдашнее его состояние. "Визитэр"  напечатал  в  начале
года стихотворение По  "Колизей",  однако  даже  его  страницы  стали  менее
гостеприимны с тех пор,  как  Лэмберт  Уилмер  вынужден  был  покинуть  пост
редактора, оказавшись при этом в крайне бедственных обстоятельствах, и место
его занял некий Хьюитт, который сам  писал  стихи  и  видел  в  По  опасного
соперника. Маленькое семейство на Эмити-стрит изнемогало от безденежья, и  в
ноябре 1834 года По, озабоченный и  встревоженный  отсутствием  известий  из
Филадельфии, пишет письмо своему другу мистеру Кеннеди с просьбой помочь ему
добиться аванса от "Кэри  анд  Ли"  в  счет  будущего  гонорара  за  сборник
рассказов.
     Кеннеди получил письмо, когда уже  садился  в  экипаж,  чтобы  ехать  в
Анаполис, и ответить смог лишь в конце декабря. Он сообщил, что издательство
не отказалось от намерения опубликовать составленный По сборник и, приняв во
внимание его, Кеннеди, просьбу по мере возможности помочь автору,  поместило
один из рассказов в местном еженедельнике "Сувенир", заплатившем  по  одному
доллару за страницу.  Вырученные  таким  образом  15  долларов  находятся  у
Кеннеди и могут быть получены По в любое удобное для него время.
     Однако дружеское участие, которое стареющий писатель  принял  в  судьбе
По, этим не ограничилось. Пятнадцатью долларами миссис Клемм распорядилась
     с величайшей бережливостью, не истратив попусту ни единого пенни. И все
же в марте 1835 года По снова пишет мистеру Кеннеди,  прося  его  употребить
свое влияние на попечительский совет публичных школ  с  тем,  чтобы  он  мог
получить место школьного учителя. "...Есть ли у  меня  надежда?..  Заседание
совета, где будет  принято  решение,  назначено  на  18-е,  а  объявление  о
вакансии только сейчас попалось мне на глаза".  В  ответ  на  письмо  мистер
Кеннеди  в  тот  же  день,  воскресенье  15  марта  1835  года,  послал  ему
приглашение на обед. Через  несколько  часов  он  получил  от  По  следующую
записку:

     "Уважаемый Сэр!
     Ваше любезное приглашение сегодня на обед больно ранило мои чувства.  Я
не могу прийти - и по причинам  самого  унизительного  свойства,  касающимся
моей внешности. Вы можете вообразить, какой глубокий стыд я испытывал, делая
Вам это признание, но оно необходимо. Если Вы друг мой настолько, что можете
одолжить, мне 20 долларов, я буду у Вас завтра  -  в  противном  случае  это
невозможно, и мне лишь останется покориться судьбе.
     Искренне Ваш. Э. А. По
     Воскресенье, 15 марта".

     Эта  коротенькая  записка  ознаменовала  собой   поворотный   пункт   в
литературной карьере По. Трудно представить, до какого  отчаяния  он  должен
был дойти, чтобы гордость,  руководившая  всеми  его  поступками,  отступила
столь далеко. Мистер Кеннеди был тронут до глубины  души.  Письмо  полностью
открыло ему истинное положение По. Занавески  на  окнах  маленького  гордого
домика на  мгновение  раздвинулись,  и  взору  его  предстало  бедно  одетое
семейство, сидящее  вокруг  пустого  стола.  Человек  добрый  и  отзывчивый,
Кеннеди не пожалел усилий, чтобы помочь, - он, конечно же, сделал бы  это  и
раньше, если бы  знал,  как  нужна  его  поддержка.  По  снабдили  приличной
одеждой, он был  приглашен  к  Кеннеди  и  окружен  всяческим  вниманием  за
уставленным яствами столом (кое-что наверняка нашлось и для  корзины  миссис
Клемм). Мистер Кеннеди даже предоставил в  его  распоряжение  свою  верховую
лошадь "для прогулок". Последнее было для виргинца поистине верхом  светской
любезности.  Оказавшись  в  седле,  Эдгар   По   вновь   почувствовал   себя
джентльменом.
     Но самую большую услугу мистер Кеннеди оказал По  тем,  что  представил
молодого автора редактору ричмондского журнала "Сазерн литерери мессенджер",
которому тот по совету  своего  покровителя  предложил  некоторые  из  своих
рассказов.  "Береника"  была  принята  и  появилась  в   мартовском   номере
"Мессенджера" за 1835 год в сопровождении весьма хвалебного  предисловия  от
редакции.  На   редактора   рассказ   произвел   большое   впечатление,   и,
воспользовавшись ссылкой По на Кеннеди, он написал последнему,  осведомляясь
о своем новом корреспонденте. Кеннеди не замедлил ответить:

     "Балтимор, 13 апреля 1835 года.
     Уважаемый Сэр! По поступил правильно, сославшись на  меня.  Он  искусно
владеет пером и пишет в классическом и  изысканном  стиле.  Ему  не  хватает
опыта и руководства, но я  не  сомневаюсь,  что  он  может  быть  Вам  очень
полезен. Человек этот очень беден. Я посоветовал ему писать  что-нибудь  для
каждого номера вашего журнала и сказал, что Вы, возможно,  сочтете  в  своих
интересах предоставить  ему  какую-нибудь  постоянную  должность...  Молодой
человек обладает живым воображением  и  немного  экстравагантен.  Сейчас  он
работает над трагедией, но я склонил  его  заняться  чем-нибудь  таким,  что
может принести деньги..."

     Намек мистера Кеннеди был понят правильно.  "Береника"  явилась  первой
ласточкой,  и  в  течение  нескольких  следующих  месяцев  в  каждом  номере
"Мессенджера"  печатался  какой-нибудь  рассказ,  критическая   статья   или
рецензия По. Джон Кеннеди не только спас его, но и "сделал" как писателя. По
никогда  не  забывал  этого  и  через  много  лет  с  неохладевшим  чувством
благодарности сказал: "Мистер Кеннеди  всегда  был  мне  истинным  другом  -
первым истинным другом, повстречавшимся на моем пути, - ему я  обязан  самой
жизнью".
     Томас Уилкис Уайт, редактор журнала "Сазерн литерери  мессенджер",  был
уроженцем  штата  Виргиния   и   принадлежал   к   многочисленному   племени
странствующих журналистов, которые в 30-х годах прошлого века  сменяли  друг
друга  в  шатких  редакторских  креслах   всевозможных   журналов,   подобно
призракам, появлявшимся то тут, то там по всей Америке, чтобы
     в большинстве своем мирно кануть в небытие, оставив по себе  тусклую  и
недолгую память. Уайт обладал хорошими деловыми способностями и был приятным
человеком,  хотя  и  себе  на  уме.  Однако  ему  недоставало   образования,
литературных способностей и редакторского кругозора для того, чтобы привести
журнал к большому успеху. В 1834 году у "Мессенджера" было  всего  несколько
сотен подписчиков. Очень скоро Уайт понял, что По как раз тот человек, какой
нужен журналу. Он по достоинству оценил материалы, которые  По  присылал  на
протяжении всей весны 1835 года, и предложил ему постоянное  место  в  своем
ежемесячнике. 2  июня  По  написал  Уайту  пространное  письмо,  в  котором,
коснувшись  многих  относящихся  к  журналу   предметов,   говорит:   "...Вы
спрашиваете, соглашусь ли я приехать в Ричмонд, если случится так, что  этой
зимой Вам понадобятся мои  услуги.  Могу  ответить,  что  сделал  бы  это  с
величайшим удовольствием. С  некоторых  пор  я  испытываю  живейшее  желание
посетить Ричмонд и был бы рад любому разумному поводу для такого визита..."
     Однако переезд в Ричмонд пришлось пока что отложить. Мистер Уайт еще не
был готов принять По на службу, а старая миссис По  находилась  при  смерти.
Чеки на  5-10  долларов,  изредка  приходившие  из  редакции  "Мессенджера",
помогали кое-как отогнать нужду, во всяком случае, на то  время,  пока  перо
повиновалось обитателю маленькой комнатушки на Эмити-стрит... Однажды везший
почту пароход был ограблен неким Уильямом  Джонсом,  в  результате  чего  По
понес "небольшой убыток" - он как раз купил и послал Уайту  несколько  банок
особо качественной типографской краски.
     Еще 30 мая 1835 года По написал Уайту в Ричмонд, упомянув  о  серьезной
болезни, перенесенной им около этого времени:
     "Я  уже  несколько  дней  не  видел  мистера  Кеннеди,  будучи  слишком
нездоров, чтобы выходить из дому... Когда я с некоторой  поспешностью  писал
очерк, который послал Вам, я чувствовал себя так дурно,  что  едва  различал
лист  бумаги,  на  котором   писал,   и   закончил   в   состоянии   полного
изнеможения..."
     12 июня он снова пишет Уайту:
     "Рад сообщить Вам, что я уже совершенно поправился, хотя доктор  Баклер
еще  три  недели  назад  уверяд,  что  спасти  меня   может   лишь   морское
путешествие..."
     Видимо, речь шла не о простом недомогании. Доктор  Баклер  не  стал  бы
рекомендовать стесненному в средствах молодому поэту морское путешествие, не
будь у него достаточных оснований для тревоги. Ему казалось, что только  оно
может спасти пациента.  И  болезнь  эта  была  лишь  повторением  нескольких
подобных кризисов, пережитых им в предыдущие четыре года. Вспомним,  что  он
неоднократно жаловался на здоровье в письмах к Джону Аллану.
     Вскоре в жизни По должна была открыться новая страница, ибо  пребывание
в Балтиморе подходило к концу. Чем же были  заняты  в  это  время  обитатели
маленького домика с невысокой трубой и одиноким  окном  в  мансарде?  Миссис
Клемм с утра до вечера хлопотала по дому и ухаживала  за  умирающей  бабкой.
Трижды в день мать, дочь и  племянник  собирались  за  покрытым  белоснежной
скатертью и уставленным  прекрасной  фарфоровой  посудой  столом.  Вирджиния
по-детски беззаботно щебетала, изредка обращая на Эдгара  наивно-вопрошающий
взгляд больших темных глаз. О чем думал тогда сам По -  молодой  честолюбец,
одержимый дерзновенными помыслами?  Какие  нежные  слова  шептали  они  друг
другу, оставаясь наедине? Было в  этом  что-то  странное,  неправдоподобное,
похожее на ставшие явью грезы. Странное и в то же  время  манящее.  Какое-то
неведомое чувство исподволь овладевало его душой. "Лигейя" стала реальностью
и все больше захватывала его воображение. Но так ли на самом деле? Ведь была
еще и Эльмира.
     7 июля 1835 года умерла миссис По. Ей было семьдесят восемь лет. В  тех
обстоятельствах смерть ее могла принести лишь облегчение. Миссис Клемм стала
теперь отдавать все внимание Эдгару и Вирджинии.  Их  осталось  трое,  и  им
суждено было прожить так еще немало лет. По мог идти дальше  путем,  который
указывала его звезда.
     Под шлепанье  пароходных  колес  Балтимор  растаял  в  утренней  дымке.
Впереди был Ричмонд, влекший  По  со  всей  силой  незабвенного  прошлого  и
многообещающего  будущего.  Мечта  его  близилась  к  осуществлению   -   он
возвращался на родину, увенчанный  чужеземными  лаврами.  Были  они  еще  не
слишком пышными, но тем не менее заметными и очень ему к лицу.
     Миссис Клемм осталась в Бостоне, дожидаясь окончания затянувшейся тяжбы
из-за наследства покойного мужа и присматривая за Вирджинией. Была  середина
лета 1835 года.