Аллен ГервиЭдгар Аллан По (биография)1. Главы 1-5
2. Главы 6-10
3. Главы 11-15
4. Главы 16-20
5. Главы 21-26
Глава шестнадцатая
В облике молодого человека, вновь появившегося в Ричмонде в первые
августовские дни 1835 года, вне всяких сомнений, было нечто примечательное:
особым образом завязанный черный галстук, тесный двубортный сюртук,
застегнутый с точно отмеренной и подчеркнутой небрежностью, гордая осанка и
стремительная нервная походка, пронзительный взгляд больших серо-голубых
глаз и не покидающая губ капризно-ироническая усмешка - все это
останавливало внимание. На улице вслед ему оборачивались и мужчины и
женщины, говоря вслух или про себя: "Вот идет Эдгар По". Даже случайная
встреча с ним оставляла след в памяти и воображении.
Первые несколько дней он прожил у Макензи. Розали по-прежнему была там
- счастливый, не омраченный мыслями о будущем взрослый ребенок. Мистер и
миссис Макензи встретили его с обычным радушием, но больше всех обрадовался
молодой Джек Макензи - все такой же грубовато-добродушный и веселый, как
раньше. Мисс Валентайн (тетушка Нэнси) украдкой пришла от Алланов, чтобы
повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько
слов о завещании. Впрочем, здесь она не могла сообщить ему ничего нового - с
упомянутым документом По уже был знаком во всех подробностях. Сама мисс
Валентайн, во всяком случае, чувствовала себя вполне обеспеченной с
отписанными ей 300 долларами годового дохода и бесплатным столом и стиркой в
доме покойного торговца.
С каким, должно быть, странным чувством проходил По мимо большого дома
с занавешенными окнами, прислушиваясь к крикам играющего в саду старшего
сына Джона Аллана, или отвечал на радостные приветствия встреченных на улице
старых слуг, зная наверняка, что во всем этом ему уже нет и никогда больше
не будет места. С таким же чувством он заглядывал, оказываясь поблизости, в
лавку "Эллиса и Аллана". Знакомый полумрак, и даже запахи все те же. В
конторе стол Джона Аллана на прежнем месте, как и шкатулка с письмами. Нет
лишь самого Аллана - ему уже не вернуться.
Прошлое, однако, забыто не было. Память о нем хранили письма в старой
шкатулке и сердца тех, кто оставался в доме на Мэйн-стрит. Приезд По очень
встревожил вдову Аллана, хотя она и не подала виду, что знает о нем. У нее и
так уже было немало неприятностей в связи с завещанием, а По, явись у него
такое желание, мог очень многое рассказать. Поэтому нужно быть как можно
осторожнее, а самое главное, избегать новых скандалов. И тяжелые двери
особняка Алланов больше ни разу не отворились перед По - бесшумно и
таинственно закрылись для него и некоторые другие ричмондские двери. Sub
rosa(1) в известных кругах местного общества поползли какие-то слухи. Со
временем это сыграло свою роль, особенно когда выросли дети Аллана.
------------
(1) Исподволь, тайно (лат.).
И все же в большинстве своем старые друзья остались ему верны - Джек
Макензи, Боб Кейбелл, Гэльты, не говоря уж о Робе Стенарде. По был принят во
многих домах, хозяева которых в суждении о нем больше полагались на свои
собственные впечатления. Многие знали достаточно, чтобы относиться к
разговорам о несправедливости По к Джону Аллану с должной долей недоверия.
Что до рассказов о его пристрастии к картам в университетскую пору, то об
этом слышали и раньше, да и сам грех был не из тех, за которые изгоняют из
танцзалов. Даже на незаплаченные мелкие долги можно было посмотреть сквозь
пальцы, когда речь шла о том, чтобы простить очаровательного молодого
человека, вот-вот добьющегося славы и к тому же умеющего так оживить
светскую беседу. На первых порах возвращение По в Ричмонд весьма походило на
триумф. Кое-кто исподтишка посмеивался над некой недавно овдовевшей гордой
дамой, родом не из Виргинии, которая жила на столь широкую ногу. И потому
приемного сына Фрэнсис Аллан не обходили вниманием. После Балтимора, где
уделом его была нищета, он жил точно в прекрасном сне. В каждом доме он
находил вино, музыку, прелестных женщин и весьма почтительное отношение к
"изящной словесности". И временами все это кружило ему голову.
Немного погостив у Макензи, По поселился в пансионе миссис Пуэр на
Бэнкстрит, одном из тех претенциозно-приличных заведений, каких было
особенно много на тогдашнем Юге.
Редакция журнала "Сазерн литерери мессенджер" находилась на углу
Главной и Пятнадцатой улиц, в солидном трехэтажном кирпичном здании под
шиферной крышей, с крутыми скатами и короткой дымовой трубой. "Мессенджер"
занимал весь второй этаж, а на первом помещалась сапожная мастерская некоего
Арчера. По поднимался в свое святилище по наружной лестнице с Пятнадцатой
улицы. Место оказалось удивительно знакомым, ибо как раз в соседнем доме
(сюда даже доносились крики переговаривающихся через стены приказчиков)
располагались лавка и склады "Эллиса и Аллана". Сколько раз По ходил этой
дорогой на службу, когда был в приказчиках у своего опекуна! Он помнил даже
небольшой подъем кирпичной мостовой на Пятнадцатой улице, начинавшийся сразу
от угла. Те дни все еще столь живо стояли перед глазами, что даже теперь он
вздрагивал, заслышав стук трости и звук тяжелых шагов снаружи.
В той же комнате, где По, сидел и сам главный редактор, мистер Уайт, -
коренастый джентльмен средних лет с добродушным румяным лицом. Сюда то и
дело заглядывали посетители - местные литературные знаменитости,
печатавшиеся на страницах журнала, - чтобы поболтать или попросить о
какой-нибудь услуге. Из передней комнаты слышался шотландский говор
метранпажей Уильяма Макфарленда и Джона Фергюссона, укладывающих матрицы на
круглые черные пластины прессов или колдующих над квадратными ячейками
наборной кассы. На вбитых в стену ржавых крюках висели гранки. Ежедневная
почта была очень обильна и большей частью сваливалась в кучу на стол По.
Книг на рецензию присылали много, и молодому редактору приходилось работать
не покладая рук.
Как правило, По сидел в редакции один, так как мистер Уайт, уверившись
в литературных талантах своего помощника, проводил почти все время,
разъезжая по штату в поисках желающих подписаться на его журнал. К приходу
По подписчиков было всего 700 человек. Благодаря совместным усилиям молодого
одаренного писателя и искушенного в журнальном деле Уайта число их стало
стремительно расти. Предаваться мечтам было некогда. В небольшом помещении
редакции, освещенном тусклым светом, просачивающимся сквозь запыленные
стекла, постоянно кто-нибудь сидел, стоял или расхаживал взад-вперед,
разглагольствуя на самые разнообразные темы и прерываясь лишь для того,
чтобы сплюнуть на пол табачную слюну. Гора книг, ждущих рецензии, не
уменьшалась; Макфарленд кричал, чтобы поскорее несли материал в набор;
воздух был пропитан запахом горящей в лампах ворвани и типографской краски.
Несколько дней в месяц По допоздна просиживал на службе, надписывая адреса
подписчиков на конвертах с экземплярами очередного номера журнала. Вечером,
усталый, он возвращался в пансион миссис Пуэр, чтобы поужинать.
Исподволь к нему уже подбиралась тоска. Если бы только миссис Клемм и
Вирджиния могли приехать жить к нему! Может быть, позже? Ведь пока что ему
платили всего 10 долларов в неделю.
Вскоре из Балтимора пришли известия, превратившие уныние в отчаяние.
Воспользовавшись его отсутствием, брат миссис Клемм, Нельсон По, пытался
расстроить его помолвку с Вирджинией и забрать юную племянницу в свою семью.
Казалось, что надеждам По обрести домашний очаг суждено рассыпаться в прах
или же отдалиться, обрекая его на нестерпимо долгое ожидание. Особое
отвращение у По вызвала необходимость ежедневно встречаться за общим столом
с другими постояльцами пансиона. Общество этих людей, случайно оказавшихся
вместе и стремившихся в одно и то же время насытить и желудок, и
любопытство, было невыносимо. Хозяйка представила его как "нашего поэта", и
это его погубило. Поэт! Что и говорить, редкая диковинка для его
сотрапезников. Скрыться нельзя - ведь всякий, кто ищет уединения,
подозрителен. И он вынужден был слушать бессмысленную болтовню и
невежественный вздор, чувствуя, что начинает сходить с ума. За что боги
наслали на него проклятие великих мечтаний и любви к прекрасному, усадив за
один стол с глупцами и чревоугодниками, которые давятся, услышав
сколько-нибудь глубокое замечание, и недоуменно глядят на того, кто его
сделал? Поистине божественная шутка. Это страшнее, чем солдатская кухня, ибо
бежать ему больше некуда. И он все сильнее тосковал по домашним стенам,
которые могли бы дать ему убежище. Подавленный и удрученный, он снова ищет
поддержки у Джона Кеннеди:
"Ричмонд, 11 сентября 1835 года.
Уважаемый Сэр!
Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он сообщает, что
Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в
письме то, что всегда находил невозможным сказать словами, - глубокую
благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и
Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне место в
редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов в год.
Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам - но, увы,
теперь ничто, кажется, не может принести мне ни радости, ни даже самого
малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если письмо это
покажется Вам слишком бессвязным. Чувства мои сейчас поистине достойны
жалости. Я переживаю такой глубокий упадок духа, какого никогда не знал
раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы поверите
мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую себя несчастным, несмотря на
значительное улучшение обстоятельств моей жизни. Я говорю, что Вы мне
поверите, по той простой причине, что человек, пишущий ради эффекта, не
станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами - читайте в нем,
если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю - и не знаю почему. Утешьте
меня, ибо Вы можете. Но поторопитесь, иначе будет поздно. Ответьте мне
немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и Вы докажете
мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать - я
не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я чувствую,
что слова мои бессвязны - но я превозмогу свой недуг. Вы не можете не
видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит меня, если продлится
долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова будут иметь
для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда
никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам дорог Ваш будущий
душевный покой.
Э. А. По".
Это страшное письмо было написано в приступе раскаяния, последовавшего
за периодом, на протяжении которого По много пил, пытаясь забыться, и
который привел его к полному физическому и умственному истощению. Стремясь
унять душевную боль, он предал себя другим мукам. Порочный круг замкнулся.
Желанный ангел забвения обернулся демоном, от которого не было спасения.
Мысль эта сводила с ума. Неужели армейская кабала, голод, разрыв с Алланом,
честолюбивые мечты - неужели все было напрасно? Когда-то у него похитили
Эльмиру, а теперь хотят отнять и Вирджинию, и вместе с ней миссис Клемм, на
чью мужественную поддержку он опирался. К Джону Кеннеди тянулась, ища
помощи, рука утопающего, над которым на мгновение уже сомкнулись темные
воды. В постскриптуме, почти таком же длинном, как само письмо, По говорит о
судьбе своего сборника рассказов, находящегося у "Кэри энд Ли", и порицает
некоего собрата по перу, укравшего (!) несколько оригинальных мыслей из его
"Ганса Пфааля". С годами личность его словно раздвоилась, и теперь в нем
независимо друг от друга жили По-человек и По-писатель.
Через несколько дней мистер Кеннеди ответил:
"Балтимор, 19 сентября 1835 года.
Мой дорогой По!
Мне жаль видеть Вас в столь плачевном состоянии, о каком
свидетельствует Ваше письмо. Странно, что как раз в то время, когда все Вас
хвалят и когда, после стольких несчастий и лишений, фортуна начала Вам
улыбаться, Вы становитесь жертвой злых духов хандры и печали. Впрочем, людям
вашего возраста и характера свойственны подобные метания. Но будьте покойны
- чтобы навеки одолеть противника, нужно лишь немного решимости. Вставайте
пораньше, живите полно и свободно, знакомьтесь с людьми веселого нрава, и я
не сомневаюсь, что Вы скоро сможете послать к дьяволу все Ваши тревоги.
Отныне Вы, без сомнения, будете преуспевать на литературном поприще и
умножите не только свои жизненные блага, но и писательскую известность,
которая, и мне доставляет большое удовольствие Вам это сообщить, повсеместно
растет. Не могли бы Вы, скажем, написать несколько забавных пьесок на манер
французских водевилей? Если да (а я полагаю, Вам это не составит труда), то
ими можно было бы превосходно распорядиться, продав ньюйоркским
антрепренерам. Мне хотелось бы, чтобы Вы подумали над этой идеей..."
И впрямь, отличная идея - несколько легких фарсов, чтобы отвлечь его
мысли от той неведомой, населенной жуткими призраками страны, в которой они
слишком часто блуждали, и к тому же первое упоминание Нью-Йорка. Мистер
Кеннеди и сам не догадывался, каким был хорошим советчиком. Однако
"противник" был не так прост, как он воображал. Сила его была загадочна, и в
первой же схватке он уже одержал верх. Маловероятно, чтобы письмо Кеннеди
застало По в Ричмонде. Он расстался с мистером Уайтом и возвратился в
Балтимор. Отношения между миссис Клемм и семьей ее брата до предела
осложнились из-за Вирджинии. Оттягивать решающий шаг больше было нельзя, и
22 сентября 1835 года По тайно обвенчался со своей юной двоюродной сестрой в
епископальной церкви св. Павла. Единственным свидетелем была миссис Клемм, и
священник - уступив, видимо, настойчивым просьбам самого По, который очень
хотел сохранить все в секрете от балтиморских родственников, - даже не
сделал никакой записи в приходской книге. Достоверность события подтверждают
лишь отметка в муниципальном регистре и слово самой миссис Клемм. Впрочем,
сомневаться в том, что тайное обручение действительно состоялось, не
приходится.
Вирджиния была одновременно испугана состоянием, в котором находился
Эдгар, и взволнована мыслью о предстоящем бракосочетании, чувствуя, что в
этом событии ей впервые в жизни отведена необходимая и действительно важная
роль и что оно сразу же сделает ее такой же взрослой и уважаемой женщиной,
как другие замужние дамы. Каково же было ее разочарование, когда она
обнаружила, что свидетелем всему будет только ее мать. Свойственные таким
церемониям и столь дорогие женскому сердцу красота и торжественность
совершенно отсутствовали. У невесты даже не было фаты. Но обиднее всего, что
и потом ей запретили рассказывать о происшедшем. Тем временем к Эдгару По
вернулось спокойствие. Теперь у него был дом. Обрел ли он вместе с ним и
жену в полном смысле слова, судить трудно. Высказывавшиеся на этот
счет сомнения, наверное, уже никогда не будут разрешены.
Через несколько дней после более чем скромной брачной церемонии По
написал мистеру Уайту, прося взять его обратно в "Мессенджер" и обещая вести
себя самым примерным образом. Мистер Уайт ответил письмом, из которого ясно,
что он был для По добрым и умным другом, чьим терпением тот неоднократно
злоупотреблял.
"Ричмонд, 29 сентября 1835 года.
Дорогой Эдгар!
Если бы только в моих силах было излить тебе все, что я чувствую,
языком, каковым я желал бы владеть для подобного случая! Этого мне не дано,
и потому удовольствуюсь тем, что скажу все попросту, как умею.
В искренности всех твоих обещаний я вполне уверен. Но есть у меня
опасение, Эдгар, что, ступив на эти улицы снова, ты забудешь о своих зароках
и опять станешь пить хмельное - и так до тех пор, пока оно совсем не отнимет
у тебя рассудок. Положись на собственные силы и пропадешь! Уповай на помощь
создателя и спасешься...
У тебя блестящие таланты, Эдгар, и тебе надобно добиться, чтоб и их, и
тебя самого уважали. Научись уважать себя сам, и очень скоро увидишь, что
тебя уважают и другие. Распрощайся с бутылкой и с собутыльниками - навсегда!
Скажи мне, что ты можешь и хочешь это сделать, дай мне знать, что
твердо решил никогда больше не уступать соблазну.
На тот случай, если ты снова приедешь в Ричмонд и снова станешь моим
помощником, между нами должно быть ясно оговорено, что я буду считать себя
свободным от всяких обязательств с той минуты, когда увижу тебя пьяным.
Тот, кто пьет до завтрака, идет по опасному пути. Тот, кто может так
поступать, не сделает дела, как должно...
Твой верный друг Т. У. Уайт".
Глядя на опустевшее кресло в своей ричмондской конторе, этот добряк,
должно быть, с большим сожалением вспоминал о талантливом и порывистом
молодом человеке, который еще недавно его занимал. Об истинных причинах
пристрастия По к хмельному мистер Уайт догадываться не мог. Но теплота,
которой проникнуты строки письма, говорит о том, что продиктовано оно было
чувствами более глубокими, нежели простое желание вернуть ценного для
журнала человека. По дал обещание, которое от него требовалось, и через
несколько дней возвратился в Ричмонд. Миссис Клемм вскоре поспешила за ним,
зная, что помощь ее крайне необходима.
По поселился вместе с молодой женой и тещей в пансионе миссис
Йаррингтон, выходящем окнами на Кэпитол-сквер и расположенном на той же
улице, что и заведение миссис Пуэр. Это был двухэтажный кирпичный дом с
большими зелеными ставнями, часто встречавшимися в Ричмонде. По занимал
просторную комнату на втором этаже, прямо над гостиной. Об их семейном
укладе точно ничего не известно. Все, что касалось брака По и Вирджинии,
держали в строгом секрете. Друзьям По лишь сообщил, что его тетка и юная
двоюродная сестра, находящиеся у него на иждивении, переехали жить к нему.
На тех, кто видел Вирджинию в ту пору, она не производила впечатления
взрослой женщины. Поведением своим она скорее походила на веселую девочку,
что, собственно, и неудивительно, если учесть, что ей было всего тринадцать
лет. Для своего возраста она была довольно мала ростом, "пухленькая",
хорошенькая, но не особенно, ласкового и тихого нрава и по-детски
простодушная.
Розали, или, как ее чаще называли, "Розе По", исполнилось уже двадцать
пять лет, но по умственному развитию она казалась сверстницей Вирджинии.
Сестра несколько докучала Эдгару, ибо имела привычку повсюду следовать за
ним с терпеливым и кротким обожанием, чем временами приводила молодого
человека в смущение. Ее по-прежнему привлекали детские забавы, и вместе с
Вирджинией они, точно две маленькие девочки, любили играть в саду у Макензи
- взвизгивая от удовольствия, катались на качелях или прыгали через
веревочку. Один из эпизодов отроческой идиллии, какой были первые годы
супружеской жизни По, сохранили для нас воспоминания миссис Макензи. Она
рассказывает, что однажды вечером По заехал к ним, чтобы забрать и отвезти
домой Вирджинию, которая встретила его с таким "безудержным восторгом", что
воспитанная в викторианском духе миссис Макензи была шокирована.
Печальная правда заключалась в том, что Вирджиния, вероятно, слишком во
многом походила на Розали. Она тоже преждевременно остановилась в своем
развитии. Когда ей было уже больше двадцати, многие из тех, кто ее знал,
отмечали, что выглядела она лет на пятнадцать. Ум ее развивался более
нормально, чем у двоюродной сестры, однако полной физической зрелости она
так и не достигла. В случае с Розали все обстояло наоборот.
Уже в ту пору детскую миловидность Вирджинии портил мучнисто-белый цвет
лица, приобретший позднее восковой оттенок. Деталь эта сама по себе могла бы
показаться неважной, если бы не тот факт, что несколькими годами позже она
заболела туберкулезом, от которого впоследствии умерла. Вирджиния выросла в
том же доме, где от этой болезни умер Генри По - должно быть, в роду По
существовала наследственная предрасположенность к чахотке, и скудный образ
жизни, который вела семья миссис Клемм, во многом ей способствовал.
Внешность жены-ребенка, свойственные ей болезненность и некоторые странные,
неуловимо-тонкие черты духовного облика были воплощены Эдгаром По в героинях
его произведений. Вирджиния стала "Лигейей", "Эулалией", "Элеонорой",
сестрой заглавного героя в "Падении дома Ашеров", быть может, даже "Аннабель
Ли" или, например, "Береникой":
"Береника была мне двоюродной сестрой, и мы росли вместе в имении моего
отца. Но как мало походили мы друг на друга! Я - слабый здоровьем, всегда
погруженный в мрачные думы. Она - проворная и грациозная, переполняемая
жизненными силами... О, эта великолепная и такая фантастическая красота! О,
прелестная сильфида арнгеймских кущ!.. Но потом - потом все окутал
таинственный и ужасный мрак, и лучше бы вовек не рассказывать этой повести.
Недуг, роковой недуг, точно знойный вихрь пустыни, пронизал все ее естество;
прямо на моих глазах в уме ее, привычках и нраве происходили глубочайшие
перемены, и действие их было столь утонченным и страшным, что нарушало самую
гармонию ее души..."
Таковы они были все - каждый раз чем-то несхожие с Вирджинией и тем не
менее всегда ее повторяющие. Угасающие, бледные, словно покойницы, женщины,
которые обычно состоят в родстве со своими возлюбленными, подстерегаемые
призраком кровосмешения, таящимся во тьме фамильной усыпальницы. То была
страница из жизни самого По.
В Ричмонде По начал в свободные часы учить Вирджинию французскому и
игре на арфе. Она пела нежным, тоненьким, как у девочки, голосом, с модными
тогда руладами, напоминавшими птичьи трели. Миссис Клемм по-прежнему
занималась хозяйством. Ее пошатнувшееся в Балтиморе здоровье улучшилось
благодаря достатку, от которого она уже давно отвыкла, и сравнительно
спокойному существованию. Корзина на несколько месяцев была забыта - кроме
всего прочего, миссис Клемм очень хорошо понимала и тогда, и позднее, как
много значит для карьеры Эдгара респектабельность его семейства.
Что до самого По, то в будние дни он бывал очень занят, с головой уйдя
в свою новую работу. Молодой редактор "Мессенджера" постепенно завоевывал
если и не громкую славу, то, во всяком случае, весьма видное место в
современной американской журналистике и литературе. На протяжении 1835 года
он опубликовал в журнале Уайта тридцать семь рецензий на книги американских
и зарубежных авторов, девять рассказов, четыре стихотворения и несколько
отрывков из драмы "Полициан". Помимо этого, он писал многочисленные
критические статьи и заметки, редактировал печатавшиеся в журнале материалы
и вел оживленную переписку.
В работе его уже тогда ясно определились два главных направления, по
которым она продолжалась и в дальнейшем - художественное и критическое.
Поскольку редакторские обязанности оставляли ему очень мало досуга, его
творческий гений на время отступил в тень. Большинство опубликованных им
рассказов и стихотворений были извлечены из богатых запасов, созданных в
балтиморский период или еще раньше. В 1835 году им были написаны лишь одна
или две небольшие новеллы, что касается остальных, то они были взяты из
более раннего сборника "Рассказы Фолио клуба". Основную же часть новых
произведений составляли критические работы. Именно на страницах
"Мессенджера" По впервые стяжал славу храбрейшего из гладиаторов на
американской литературной арене того времени. До сих пор американские
критики сходились в своих "потешных" схватках, вооруженные деревянными или,
во всяком случае, изрядно притупленными мечами. И вот среди них явился По,
чей сверкающий клинок разил глубоко и беспощадно. Он вызывал страх,
ненависть и восхищение.
Почти все произведения изящной словесности, на которые По писал
рецензии в 1835-1836 годах, мир счел за благо забыть, чем и обрек на столь
же безнадежное забвение труды их единственного талантливого критика. Это,
впрочем, нисколько не умаляет их важности для своего времени. Книги,
газетные и журнальные публикации, речи, стихи, которые По довелось прочесть
в 30-е годы, помогли ему основательно изучить литературу того периода и
приобрести необходимый профессиональному критику опыт. Исключая лишь
Карлейля, время подтвердило его суждения.
Критический дар По коренился в сложнейшем сочетании свойств его
личности и мировоззрения. Питая подлинное уважение к настоящей литературе,
он был наделен, точно шестым чувством, способностью во многих случаях
предвидеть участь литературных творений в борьбе с разрушительным временем.
Ранее и постоянно продолжавшееся знакомство с европейскими периодическими
изданиями придало истинную широту его взглядам. Образцом ему служили
выдающиеся критики, писавшие для английских журналов, в особенности Маколей.
Высокие художественные идеалы и приверженность к материалистической
философия воспитали в нем отвращение к ханжеству; проведенная в среде
провинциальной аристократии юность научила ненавидеть снобов - даже если они
родом из Новой Англии. Литература была его главной, всепоглощающей страстью,
и потому он не выносил дилетантов. Ему было нестерпимо сознавать, что
литературная премия, при всей эфемерности такой награды, та премия, ради
которой он голодал и работал как одержимый, может достаться бездарности,
только и умеющей, что ловко раздувать в глазах публики свои жалкие успехи.
Безвкусный сентиментализм, хотя и сам По не избежал его влияния, был главным
фальшивым кумиром, который он стремился низвергнуть. Великий лирик и в
прозе, и в поэзии, он не терпел поддельных чувств и безошибочно их
распознавал. Ко всему этому примешивалась склонность к педантизму,
становившаяся все более явной по мере того, как его колеблющаяся вера в
здравость собственного ума требовала себе новых и новых тайных
подтверждений. И наконец,
над всем и вся гордо царило его "я", ощущавшее себя вознесенным тем
выше, чем глубже он унижал других. Этого человека обуревала почти безумная
жажда славы - несовершенство, мало свойственное благородным умам.
Таковы были начала, союз которых породил По-критика. Вскоре в ответ на
его бичующие статьи мистер Уайт начал получать протесты. Время от времени он
и другие пытались увещевать По. Журналу грозило привлечение к суду за
клевету, у него могли появиться враги - да, собственно, уже появились. На
нового критика обратили внимание даже в Нью-Йорке. Но число подписчиков
стремительно выросло с трехзначной до внушительной четырехзначной цифры.
Почтенные коллеги по ремеслу наблюдали и перепечатывали, и круг читателей
становился все шире и шире. Жалованье По, если не выросло так же резко, как
популярность "Мессенджера", все же дошло постепенно до 15 долларов в неделю,
помимо гонораров. Пока Вирджиния и Розали резвились во дворе у Макензи, перо
молодого редактора вновь и вновь опускалось в смесь чернил и желчи, и
написанные им строки производили действие быстрое и заметное.
Дела По пошли лучше, и в январе 1836 года он пишет Джону Кеннеди:
"Уважаемый Сэр!
Хотя я до сих пор не сообщил Вам о получении письма, присланного Вами
несколько месяцев назад, содержащиеся в нем советы оказали на меня весьма
большое влияние. С того дня я сражался с врагом мужественно и теперь,
поверьте, доволен и счастлив во всех отношениях. Знаю, что Вы будете рады
это слышать. Чувствую я себя лучше, чем когда-либо за последние несколько
лет, ум мой всецело поглощен работой, денежные затруднения миновали без
следа. У меня неплохие виды на успех - одним словом, все идет хорошо. Я
никогда не забуду, кому в значительной мере обязан теперешним своим
благополучием. Без Вашей своевременной помощи я рухнул бы под тяжестью
испытаний. Мистер Уайт очень добр и, помимо моего жалованья в 520 долларов,
щедро платит мне за дополнительную работу, так что зарабатываю я около 800
долларов год. Кроме того, я получаю от издателей все новые публикации. В
следующем году, то есть когда начну работу над вторым годовым томом
журнала, жалованье мое должно быть повышено до 1000 долларов. Мои
ричмондские друзья встретили меня с распростертыми объятиями, и известность
моя растет - особенно на Юге. Сравните все это с совершенно плачевными
обстоятельствами, в которых Вы нашли меня, и Вы поймете, сколь веские у меня
причины быть благодарным Господу Богу и Вам...
Весьма искренне Ваш
Эдгар. А. По".
Рукопись "Рассказов Фолио клуба" по-прежнему находилась у "Кэри энд Ли"
в Филадельфии и до сих пор не была напечатана. В феврале она была возвращена
По, за исключением одного рассказа. Большинство оставшихся появилось позднее
в "Мессенджере".
Теперь По написал в Нью-Йорк своему знакомому Дж. Полдингу, попросив
его предложить сборник издательству "Харперс", что тот и сделал. Однако
книгу отклонили, и в марте 1836 года Полдинг сообщает По:
"...Я сожалею о решении издательства, хотя и не возражал против него,
ибо не хочу толкать их на предприятие, которое могло бы повлечь за собой
убыток, и потому отнесся ко всему так, как отнесся бы, коснись дело меня
самого..."
В другом письме к По, написанном две недели спустя, Полдинг подал ему
интересную идею: "Полагаю, что Вам стоило бы попытаться, если позволяет
время, написать повесть с продолжением..." Это подсказало По замысел
"Повести о приключениях Артура Гордона Пима", которая вскоре начала
печататься в "Мессенджере" и является единственным заметным художественным
произведением, созданным По в Ричмонде.
Через некоторое время По снова венчался с Вирджинией. На этот раз
церемония была публичной и состоялась в пансионе миссис Йаррингтон 16 мая
1836 года. Причины, побудившие По устроить повторное бракосочетание, сложны,
но отнюдь не загадочны. Как мы видели, в сентябре 1835 года обряд был
совершен тайно - главным образом потому, что родственники миссис Клемм
противились замужеству Вирджинии. С тех пор все те же родственники постоянно
помогали миссис Клемм деньгами, ибо в их глазах Эдгар по-прежнему оставался
лишь ее племянником, великодушно согласившимся взять на себя заботы о
благополучии тетки и двоюродной сестры. Разумеется, они
и не подумали бы тратить деньги на вспоможение молодому человеку,
имеющему собственный постоянный доход и живущему в браке с двоюродной
сестрой, которая казалась им слишком молодой для замужества. Теперь уже
никак нельзя было открыть этот секрет - ведь тогда родственники поняли бы,
что их просто-напросто одурачили. Неизбежные при таком обороте дела семейные
осложнения пришлись бы совсем некстати. Поэтому самым удобным решением
проблемы было просто обвенчаться вновь. Уехав из Балтимора, они уже могли не
опасаться вмешательства брата миссис Клемм, Нельсона По, и теперь на стороне
Эдгара был еще тот довод, что он уже фактически сделался кормильцем тетки и
двоюродной сестры. Кроме того, если бы По объявил в Ричмонде, что женился на
тринадцатилетней девочке, это могло поставить его в крайне неловкое
положение, да и само такое утверждение встретили бы с недоверием. Совсем не
исключено также, что По и Вирджиния до сих пор не жили, как муж с женой -
между Эдгаром и миссис Клемм, возможно, было условлено, что он должен
подождать, пока Вирджиния не достигнет зрелости. И Вирджиния, и миссис
Клемм, без сомнения, хотели, чтобы были соблюдены необходимые приличия и
устроено подобающее случаю торжество, пусть даже самое скромное. Предыдущая
церемония, когда не было ни обручальных колец, ни свадебного пирога, ни
гостей, показалась всем троим какой-то ненастоящей. Теперь, когда По
неожиданно сделался "обеспеченным" человеком, стало возможно бракосочетание
по всем правилам. Вторичная женитьба По разрешила все упомянутые затруднения
и позволила ему избежать бесконечных и неприятных объяснений. Однако
необычная молодость невесты могла и сейчас смутить многих и потому тщательно
скрывалась.
Из брачного обязательства, подписанного в суде города Ричмонда 16 мая
1836 года, явствует, что в присутствии Чарльза Ховарда, секретаря суда, и
Томаса Клиленда, свидетеля, было под присягой подтверждено, что "Вирджиния
Э. Клемм достигла возраста полных двадцати и одного года". На самом деле ей
еще не исполнилось тогда и четырнадцати. Несоответствие поистине
разительное. Клиленд, который был другом По и квартировал в одном с ним
пансионе, слыл набожным просвитерианином и вряд ли стал бы клясться в том,
чему не верил. Несмотря на чрезвычайно юный вид Вирджинии, По, миссис Клемм
и, возможно, даже сама невеста убедили его в том, что она гораздо старше,
чем кажется.
Медовый месяц чета По провела в доме Хайрэма Хейнса, редактора
питерсбергской газеты "Констеллэйшн" - издания демократического толка,
весьма этим гордившегося. Они также бывали у Эдвина Спархока, другого
знакомого из числа местных журналистов, и у доктора Робинсона, который,
поговорив с По на приеме, отметил, что тот блестящий собеседник. По, хоть
ему там и понравилось, наверняка не преминул заметить, что остальные гости
изъяснялись с несколько провинциальной незатейливостью. Ему уже не терпелось
поскорее оказаться в более изысканном обществе, где можно было вволю
порассуждать об иных материях. В конце мая молодой редактор и его юная жена
возвратились в Ричмонд.
Эдгара теперь трудно было застать дома. "Изящный, с темными вьющимися
волосами, одетый на байроновский манер - поэт всем своим обликом", он с
большей охотой проводил время в доме мистера Уайта, слушая, как его дочь
Элиза читает из Шекспира, или отправлялся в редакцию - ему нравилась ни на
миг не утихавшая там суматоха, занятная болтовня коллег-журналистов,
доставляла немалое удовольствие переписка с Дж. К. Адамсом и миссис Сигурни;
вечерами он навещал своих старых друзей Салли или сидел с приятелями в "Корт
Хаус тэверн". Словом, было немало мест, которые его привлекали, и где бы он
ни появлялся, ему всегда предлагали вина. Иногда он принимал угощения и
после этого всякий раз возвращался домой больным и несколько дней не вставал
с постели. "Бедный Эдди сегодня так нездоров, что не смог пойти на службу" -
таково было обычное объяснение миссис Клемм. Она так любила его, что в конце
концов сама поверила в эту версию, хотя и знала, как она далека от истины.
На протяжении всего года По продолжал энергичную деятельность на
литературно-критическом поприще. В "Мессенджере" было опубликовано около
восьмидесяти рецензий и критических обзоров, помимо шести стихотворений,
четырех очерков и трех новелл. Кроме того, он вел оживленную переписку как
редактор журнала и работал над "Повестью о приключениях Артура Гордона
Пима", которую после публикации в "Мессенджере" намеревался предложить
нью-йоркскому издательству "Харперс". Его рецензии охватывали все области
современной литературы - от "Воспоминаний" Кольриджа до "Писем молодым
дамам" миссис Сигурни. Интерес По к поэтической критике оказал заметное
влияние на его собственное творчество. Его стихотворения стали совершеннее
по форме и могли уже не страшиться испытания временем. Рассказы
"Метценгерштейн", "Человек-жираф" и некоторые другие он написал несколько
раньше, однако все очерки были новыми. Наиболее примечательным среди них был
"Шахматный автомат Мельцеля", где По сделал попытку раскрыть принцип
действия механического шахматиста, который путешествовал по американским
городам вместе со своим создателем, неизменно выигрывая партии с живыми
противниками. Возможно, интерес По к этой диковине был вызван статьей,
появившейся незадолго до того в балтиморском журнале "Норт Америкен", с
которым сотрудничал в 1827 году его брат Генри. Многих людей искусство
автомата скорее озадачивало, чем забавляло, и объяснение, предложенное
Эдгаром По, хотя и не во всем правильное, произвело настоящую маленькую
сенсацию. Очерк явился первым произведением, где По выступил в роли
непогрешимого логика и проницательного аналитика, предвосхитив метод, к
которому прибег позднее в своих детективных рассказах, таких, как "Убийство
на улице Морг", - метод, увековеченный в триумфе Шерлока Холмса.
Другие его публикации под общим названием "Пинакидиа" представляли
собой избранные места из записной книжки писателя, которые проливают
интересный свет на литературные и журналистские заимствования По, делавшиеся
почти всегда из второстепенных источников. Все эти заметки - надо полагать,
по недосмотру наборщиков - были опубликованы как "оригинальные
произведения", хотя таковыми отнюдь не являлись.
Подобно многим другим литераторам и выдающимся личностям своего
времени, По имел обыкновение делать заметки о прочитанном, и в них часто
попадали извлечения из бесчисленных книг, журналов и газет, с которыми он
знакомился по роду своих редакторских обязанностей. Он также никогда не
упускал случая
порыться в пыльных фолиантах публичных и частных библиотек, проникая
подчас в самые потаенные их закоулки. Эти золотые крупицы, отсеянные от
песка и грязи, были сами по себе не так уж ценны, однако служили По
неисчерпаемым источником редкостных и любопытных сведений, удивительных
научных познаний и цитат, способных на время усыпить или, напротив,
взбудоражить даже самые искушенные умы. А какой это был полемический
арсенал, какое грозное оружие в его битве с плагиаторами - настоящими и
мнимыми! Обвинения, которые он им бросал, подтверждались не всегда, хотя и
достаточно часто, но звучали они каждый раз очень правдоподобно. В обширном
мелководье тогдашней американской словесности эрудиция молодого ричмондского
критика поражала почти невероятной глубиной.
Но было в этом увлечении и нечто большее. Привычка делать вырезки из
газет и заметки о прочитанном помогала накопить интересный и оригинальный
материал. Из забытой всеми старинной книги или малопримечательной
провинциальной газетки По черпал сведения о реальных событиях, любопытные
факты, описания далеких стран и краев; все это он запоминал и, когда
наставало время, легко извлекал нужный ему факт из своего маленького архива.
Подобные заимствования он использовал в своих произведениях с большим
эффектом, неизменно связывая их с идеями и событиями, волновавшими
современников. И пусть причудливые и непонятные французские титулы или
цитаты и их источники оказывались порою искаженными - придавать этому
значение могли разве что напрочь лишенные воображения схоласты, - но именно
талант По часто давал жизнь тому, что в ином случае было бы обречено на
забвение.
Уже в 1836 году он смело вступил на литературную сцену как единственный
достойный внимания американский критик. Взлет его был стремителен, и
покорить эту вершину ему помог "Сазерн литерери мессенджер". Менее чем за
два года мало кому известный до того журнал завоевал всеобщее признание,
поставившее его в один ряд с такими публикациями, как "Нью инглэндер" и
"Кникербокер", и даже стал временами тревожить погрязший в местническом
самодовольстве ежемесячник "Норт Америкен ревю", который дотоле решительно
отказывался прислушиваться
к голосам, доносившимся из местностей к югу от Делавера.
Поздней осенью предыдущего, 1835 года молодой писатель Теодор Фэй,
имевший множество друзей в нью-йоркских литературных кругах и среди
редакторов кникербокерских журналов, опубликовал роман под названием "Норман
Лесли". Встречен он был славословящим хором столичной критики, который
отозвался раболепным эхом в провинции. Книга была на редкость скверной, а
восторги критиков - на редкость безудержными. В декабре 1835 года По
выступил на страницах "Мессенджера" с рецензией на упомянутый роман,
буквально уничтожив и книгу и автора. И сделал он это так остроумно, так
ярко и убедительно, что публика прониклась живейшим интересом к ричмондскому
критику и его журналу, от которых теперь с нетерпением ждали новых подвигов.
Нью-йоркские газеты какое-то время крепились, сочтя за благо с
достоинством промолчать, однако нанесенное оскорбление было столь жгучим,
что стерпеть его безропотно было положительно невозможно. В конце концов 9
апреля 1836 года "НьюЙорк миррор" разразилась ядовитой статьей, в которой
пыталась высмеять критический метод По и обвинить его в пристрастности и
необъективности.
По не стал медлить с ответом, который был напечатан в апрельском номере
"Мессенджера". Легко отведя ничем не подкрепленные обвинения, молодой
виргинец воспользовался случаем, чтобы утвердить свою идею о необходимости
широты критического кругозора и пагубности литературного провинциализма:
"...Гордость, рожденная чересчур поспешно присвоенным правом на
литературную свободу, все больше усиливает в нас склонность к громогласному
самовосхвалению. С самонадеянной и бессмысленной заносчивостью мы
отбрасываем всякое почтение к зарубежным образцам. Упоенные ребяческим
тщеславием, мы забываем, что театром, на котором разыгрывается литературное
действие, является весь мир, и сколько есть мочи кричим о необходимости
поощрять отечественные таланты, - в слепоте своей воображая, что достигнем
цели, без разбору превознося и хорошее, и посредственное, и просто плохое, -
но не даем себе труда подумать о том, что так называемое "поощрение", при
подобном его понимании, на деле превращается в свою противоположность. Одним
словом, нимало не стыдясь многих позорных литературных провалов, причина
которым - наши собственные непомерные претензии и ложный патриотизм, и
нимало не сожалея о том, что все эти нелепости - нашей домашней выделки, мы
упрямо цепляемся за изначально порочную идею и, таким образом, - как ни
смешон сей парадокс, - часто восхищаемся глупой книгой лишь потому, что в
глупости ее столько истинно американского".
К концу 1836 года Ричмонд и южные штаты стали слишком узким полем
деятельности для молодого, быстро завоевывающего известность автора и
редактора, который стремился теперь перенести свои труды на более
благодатную литературную почву. В январе 1837 года в "Сазерн литерери
мессенджер" появилось следующее сообщение:
"Ввиду того, что внимание мистера По привлекли сейчас иные предметы,
настоящим номером журнала он слагает с себя обязанности редактора
"Мессенджера". Его последней редакционной статьей за этот месяц будет
рецензия на книгу профессора Энтона "Цицерон" - дальнейшее принадлежит перу
его преемника. С наилучшими пожеланиями журналу, его немногим недругам и
многочисленным друзьям, мистер По хотел бы теперь в мире попрощаться со
всеми".
Желание По расстаться с "Мессенджером" не было, однако, вызвано
причинами только творческого порядка. К концу 1836 года он стал довольно
часто пить, вследствие чего здоровье его снова ухудшилось. Несмотря на то,
что жалованье его достигло 1000 долларов в год, он порядочно задолжал. С
ростом его писательской известности в нем появилась некоторая заносчивость,
порицавшаяся даже друзьями. Мистер Уайт был терпелив, но и ему досаждало
далеко не примерное поведение По; к тому же никому не нравится, когда на
него смотрят свысока. Тем не менее расстались они друзьями. Запас материалов
для журнала, имевшихся в распоряжении молодого редактора, быстро истощался,
о чем свидетельствуют страницы "Мессенджера" того периода, однако в течение
еще какого-то времени По продолжал печататься. Больше всего ему хотелось
завершить публикацию "Приключений Артура Гордона Пима".
В середине января По опять слег и, не вставая с
постели, постепенно сворачивал свою переписку и принимал от авторов
последние статьи для "Мессенджера", которые впоследствии не понравились
мистеру Уайту. Рассказывают, что По якобы попытался вернуться в журнал, но в
утверждении этом много сомнительного, и не исключено, что такие выгодные для
себя слухи распускал сам Уайт. За то время, пока журнал был во власти По,
тираж его увеличился с 500 до 3500 экземпляров. Сам По приобрел весьма
ценный опыт, позволивший ему ясно представить возможности периодического
издания национального масштаба. Он был первым из журналистов, задумавшим
создать журнал в современном значении этого слова, то есть крупную,
многоплановую публикацию. То был грандиозный замысел, который он надеялся
претворить в жизнь, уже тогда понимая, что сделать это можно лишь в
Филадельфии или Нью-Йорке.
Итак, По снова отправился в путь. С ним были миссис Клемм и Вирджиния.
Его маленькая жена заметно повзрослела. На короткое время они скрываются из
виду, а затем мы встречаем их уже в Нью-Йорке. В Ричмонде По оставил горстку
заклятых врагов и немало добрых друзей. Великий эксперимент начался.
Глава семнадцатая
Путешествие из Ричмонда в Нью-Йорк заняло несколько недель.
Сопровождаемый своим маленьким семейством, По заехал по пути в Филадельфию и
Балтимор, чтобы навестить родственников, друзей и кое-каких знакомых из
литературного мира. В Балтиморе он встретился и держал совет с Кеннеди,
который был хорошо осведомлен о причинах переезда. Уход из журнала мистера
Уайта был серьезным шагом с точки зрения возможных последствий для
финансового и общественного положения По. Отказаться от услуг По с большей,
чем можно было ожидать, готовностью Уайта побудили, очевидно, какие-то
осложнения, возникшие в его отношениях с молодым талантливым редактором.
По, миссис Клемм и Вирджиния прибыли в Нью-Йорк в конце февраля 1837
года. Для всех троих город этот таил много нового и непривычного. Здесь не
было ни старых знакомых, с которыми можно поболтать на улице, ни друзей, ни
родственников, как в Ричмонде или Балтиморе. Они оказались в пугающем
одиночестве, лишенные возможности обратиться к комулибо за поддержкой. Те
небольшие сбережения, что у них были, уже подходили к концу. По подал в
отставку с поста редактора "Мессенджера" 3 января, и с тех пор, как ему в
последний раз выплатили жалованье, минуло три недели. Правда, мистер Уайт
продолжал печатать новые части "Артура Гордона Пима" и некоторые другие
вещи, которые посылал По. Связи с "Мессенджером" отнюдь не прервались, да и
родственники миссис Клемм были настроены благосклонно. Тем не менее достаток
семейства в это время был в лучшем случае очень скромным.
Сначала По поселились в Манхэттене, на углу Шестой авеню и
Уэверли-плэйс, в довольно ветхом кирпичном доме, на одном этаже с неким
шотландцем по имени Уильям Гоуэнс, который был тогда и на протяжении многих
последующих лет известным в Нью-Йорке книготорговцем. Мистер Гоуэнс скоро
сделался другом По и его семьи и последовал за ними, когда они переехали на
новое место. Он, как никто другой, помог По установить полезные связи: в
литературных кругах. По часто приходил в магазин Гоуэнса в дом э 169 на
Бродвее, чтобы покопаться в книгах; детские впечатления от пребывания в
Шотландии и знание шотландского характера, приобретенные в длительном
общении с шотландскими кланами в Ричмонде, позволили молодому писателю
быстро завоевать доверие этого человека.
Однако литературные дела По сталкивались с неожиданными затруднениями и
продвигались разочаровывающе медленно. Причин было несколько.
По приехал в Нью-Йорк в самый разгар биржевой паники, вызванной
необдуманной финансовой политикой президента Джексона. Естественным
следствием создавшегося катастрофического положения было временное
прекращение деятельности большого числа журналов и газет и нежелание
издателей идти на риск, печатая кого-либо, кроме самых известных английских
авторов. Журнал "Нью-Йорк ревю", на который По так рассчитывал, закрылся до
октября 1837 года. Заставить издателей расплачиваться за статьи или рассказы
наличными не было никакой возможности. Изо дня в день По обивал пороги
редакций. Его работа в "Мессенджере" была настолько хорошо известна, что ему
повсюду оказывали вежливый прием, но дальне обмена любезностями дело не шло.
Нападки По на современных ему литераторов молчаливо помнили и не прощали.
Его друг Полдинг готовился к отъезду в Вашингтон, а профессор Энтон, хотя
как и раньше питал к нему расположение, был довольно слабой опорой.
Приходилось очень тяжело, и возможно, все кончилось бы настоящим крушением,
если бы не самоотверженные усилия миссис Клемм, которая, несмотря на
дороговизну жизни, решила пополнить доходы семьи, взяв в дом постояльцев.
Весной 1837 года По переехали в старое деревянное здание на Кармайн-стрит,
неподалеку от церкви св. Иоанна. Это было унылого вида строение под высокой,
с крутыми скатами крышей, над которой торчала одинокая кирпичная труба. С
фасада на улицу сурово смотрели семь окон со ставнями. Парадная дверь
выходила на крыльцо с чугунными перилами. Комнат было вполне достаточно для
небольшой семьи и двух-трех постояльцев, которых поневоле пришлось
пригласить. Одним из пансионеров стал Уильям Гоуэнс. Он переехал вместе с По
и долгое время жил с ними, оставив подробное описание своих друзей в ту
пору: "Восемь месяцев или более того мы жили под одним кровом и ели за одним
столом. В течение этого времени я часто видел его (По), имел возможность
неоднократно беседовать с ним и должен сказать, что никогда не замечал в нем
ни пристрастия к вину, ни каких-либо иных порочных склонностей; напротив, он
был одним из самых учтивых, благородных и умных людей, с которыми мне
довелось встретиться в моих странствиях по разным краям и странам; кроме
того, имелась еще одна причина, побуждавшая его быть хорошим человеком,
равно как и хорошим мужем, ибо судьба дала ему жену несравненной красоты и
очарования. Глаза ее могли поспорить с глазами гурии, а лицо достойно было
гениального резца Кановы: нрава она была необычайно кроткого и ласкового и
любила мужа столь же нежно, как мать - своего первенца. По имел наружность
необыкновенно приятную и располагающую, которую дамы, безусловно, назвали бы
красивой".
Мистер Гоуэнс имел репутацию "богатого и эксцентричного книгочея", что
извиняет излишнюю, хотя
и достаточно обычную для того времени, цветистость стиля. Одно
несомненно - семья По жила счастливо и согласно, а Вирджиния и в самом деле
привлекала внимание. Сравнение ее глаз с "глазами гурии" наводит на мысль о
влажном лихорадочном блеске во взгляде, свойственном больным туберкулезом
людям. Она расцвела, стала более женственной и очень привязалась к По. Когда
он шел по улице, возвращаясь домой, она радостно окликала его из окна
второго этажа; вечерами, с наступлением сумерек, они иногда гуляли по узким
дорожкам находившегося поблизости церковного кладбища.
Гоуэнс и вправду был настоящим другом. 30 марта 1837 года нью-йоркские
книготорговцы устроили обед в отеле "Сити", пригласив знаменитых литераторов
и художников, среди которых были Вашингтон Ирвинг, Уильям Брайант, Джеймс
Полдинг и другие. Пришли также известные живописцы Генри Инмен и Трамбелл.
Гоуэнс позвал и По. Прием был великолепен, и здесь молодой писатель и
критик, приехавший с Юга, впервые появился в обществе кникербокеров, не
преминув воспользоваться случаем, чтобы завязать полезные знакомства.
С творческой точки зрения уход По из "Мессенджера" был благотворен. Как
всегда, когда его время и энергию не поглощали повседневные редакторские
обязанности, творческое начало выступило на передний план. В Нью-Йорке у По
почти не было работы, и он вновь принялся сочинять рассказы.
1837-1838 годы знаменуют начало второго периода в его творческой
деятельности. Первый завершился двумя годами раньше в Балтиморе. На Кармайн-
стрит По написал последние строки "Приключений Артура Гордона Пима" и здесь
же увидел напечатанным свой рассказ-притчу "Сиопа, или Молчание" - одно из
самых прекрасных его прозаических произведений. В нем он полнее, чем
где-либо еще, воплотил мысль, высказанную в "Аль-Аарафе":
Наш мир - мир слов, и мы зовем "молчаньем"
Спокойствие, гордясь простым названьем(1).
------------
(1) Перевод В. Брюсова.
"Молчание", появившееся осенью 1837 года в сборнике "Балтимор бук",
было первым произведением, написанным после отъезда из Ричмонда. Эта новелла
выдержана в духе "психологической автобиографии" и носит следы влияния
Кольриджа, немецкой метафизики и мистического спиритуализма, отвечавшего
веяниям времени. Трансцендентализм и спиритуализм уже начинали проникать в
литературу и в творчестве По обретали особый, причудливо-жуткий оттенок.
В душе молодого мечтателя, силой обстоятельства вынужденного проводить
большую часть времени в доме на Кармайн-стрит, трудясь над своими
рукописями, действительно было нечто болезненное. С тех пор как публика
впервые окунулась в мрачную жуть готических романов, страсть ее к
литературным ужасам не ослабевала. Впрочем, "Франкенштейн" и другие подобные
истории, хотя от них порою и подирал мороз по коже, в конечном счете
представляли собой не более чем дань литературной моде. Их герои походили
скорее на восковых кукол, а не на людей из плоти и крови, и своей смертью
пугали тем меньше, чем нереальнее казалось их существование. Напротив,
нагнетенная до предела атмосфера новелл, которые начал теперь писать По,
поражала своей подлинностью. Рисуемые им физические и душевные муки были
отображением настоящих страданий, ужасов и боли. От страниц этих веяло
удушливым могильным смрадом. Совершавшиеся на них убийства были жестоки и
отвратительны, мертвецы - неукротимы в своем стремлении вторгнуться в мир
живых. Все это поражало новизной и художественной силой.
Среди оркестровых фуг и лирических вариаций на темы страха, созданных
По, "Приключения Артура Гордона Пима" следует рассматривать как прелюдию, в
которой автор еще не очень уверенно ищет гармонии будущих шедевров. Марриэт
и Купер привили читателю вкус к морским историям. В те дни большой интерес
публики вызывала организуемая американским правительством экспедиция в
Антарктиду. Руководить ее подготовкой и осуществлением было поручено некоему
Дж. Рейнольдсу, которого По знал лично. Смельчаки отправлялись в далекое
море мрака, которое когда-то бороздили герои "Старого морехода", и По
завораживали тайны, скрывавшиеся за неприступной стеной льдов. Он также был
хорошо знаком с "Повестью о четырех путешествиях в Южное море и Тихий океан"
Морелла, романом "Бунт на корабле", только что опубликованным издательством
"Харперс",
и "Асторией" Ирвинга. Эти книги и его собственная страсть к ужасам,
которую он уже вполне насытил чтением историй о кораблекрушениях, кровавых
побоищах и зверских убийствах, были источниками, откуда он черпал
вдохновение и фактический материал для своей четвертой по счету и первой
прозаической книги, выпущенной в свет фирмой "Харперс" в июле 1838 года.
Сами издатели излагали ее содержание так: "Повесть о приключениях Артура
Гордона Пима из Нантакета, включающая подробный рассказ о бунте и ужасающей
резне на борту американского брига "Дельфин", направляющегося в южные моря,
а также описывающая освобождение судна из рук пиратов оставшимися в живых
моряками, постигшее их кораблекрушение и их невыносимые страдания от жажды и
голода, спасение несчастных английской шхуной "Джейн Грай", короткое
плавание последней в Антарктическом океане, ее захват и убийство экипажа
туземцами с островов, лежащих на 84-м градусе южной широты, равно как и
невероятные приключения и открытия еще дальше к югу, последовавшие за этим
бедственным происшествием".
Весь 1837-й и первую половину 1838 года По как бы жил ожиданием лучших
времен. Из-за неблагоприятной финансовой конъюнктуры осуществление
грандиозных планов, связанных с изданием собственного журнала, пришлось
отложить - однако они по-прежнему занимали его мысли. Однажды Гоуэнс
представил По некоему Джеймсу Педдеру и его семье. Родом англичанин, Педдер
писал рассказы для детей и был довольно обаятельным человеком. В 1838 году
он отправился в Филадельфию, где начал редактировать журнал "Фармерс
кабинет", которым успешно руководил вплоть до 1850 года. Отъезд Педдера в
Филадельфию заставил и По обратить взоры в том же направлении. В Нью-Йорке
надеяться, кажется, было не на что. Зима 1838 года выдалась на редкость
суровой и трудной; вызванные ею лишения усугубляла нехватка денег. Несмотря
на все старания миссис Клемм, семья снова оказалась в долгах. По написал
Кеннеди, надеясь, что он поможет ему выпутаться из, как всегда, "временных"
затруднений, однако тот и сам был в стесненных обстоятельствах и на этот раз
ничего не смог сделать для своего молодого друга.
Летом дела приняли такой дурной оборот, что По
уже нечем стало платить за квартиру. Каким-то образом одолжив денег, он
покинул Нью-Йорк, чтобы присоединиться к Педдеру в Филадельфии. Вскоре за
ним в город квакеров последовали миссис Клемм и Вирджиния; к концу августа
все трое снова были вместе.
Переезд на новое место принес новые надежды. Некоторое время казалось
даже, что первый номер "великого американского журнала" в недалеком будущем
увидит свет. Почва была подготовлена, и текст проспекта, возвещающего о
рождении этого чуда, уже давно вращался в голове будущего редактора.
Глава восемнадцатая
Переехав летом 1838 года в Филадельфию, По и его маленькое семейство
поселились вместе с Джеймсом Педдером в пансионе на Двенадцатой улице,
который содержали сестры Педдера.
Педдер имел обширные связи с выходившими в Филадельфии журналами, и не
исключено, что именно по его совету, а быть может, и с его помощью По
убедили перебраться на новое место. Пансион был, разумеется, лишь временным
пристанищем, которое По собирался покинуть, как только удастся поступить на
службу и подыскать более подходящее жилье. Полоса неудач в Нью-Йорке снова
оставила его без гроша в кармане. Деньги на переезд были взяты в долг, и,
надо думать, миссис Клемм стоило немалых трудов и унижений найти покладистых
заимодавцев. На этот раз жертвой собственного мягкосердечия стал некий
господин по имени Бэйард, которого сам По, должно быть, и не знал. Что до
решения переехать в Филадельфию, то оно отнюдь не было скоропалительным или
необдуманным, ибо город этот по праву считался главным центром американской
журналистики, и По не без оснований надеялся, что здесь его таланты скорее
найдут применение.
Спустя несколько недель по приезде в город, где ему предстояло провести
шесть лет, семейство По переселилось в другой пансион, находившийся на
Арч-стрит - чистенькое и ухоженное заведение с весьма добропорядочной
репутацией. На втором этаже дома
располагались светлые и просторные комнаты с белоснежными занавесками
на окнах и зелеными обоями. Здесь По прожили до конца сентября 1838 года.
В конце 30-х годов прошлого века Филадельфия была вторым по количеству
населения городом Соединенных Штатов, уступая в многолюдности лишь
Нью-Йорку. Постройка канала, соединившего озеро Эри с рекой Гудзон, бурный
приток населения, начавшийся вместе с первой большой волной иммиграции из
Европы, стремительное развитие морских перевозок и усиление американского
торгового флота - все это несколько десятилетий назад вывело Нью-Йорк на
первое место; однако превосходство это пока что не было неоспоримым, и
поскольку Филадельфия продолжала оставаться одним из крупнейших в стране
морских портов, вокруг которого продолжала разрастаться сеть железных дорог
и каналов, в ту пору мало кто решился бы утверждать, что Манхэттен сумеет в
конечном итоге удержать свое преимущество.
В Филадельфии, где обосновался Эдгар По, издавалось немало журналов,
среди которых наибольшей известностью пользовались "Гоудис лейдис бук",
"Грэхэмс кэскет", "Бэртонс джентльменс магазин", "Александерс уикли
мессенджер"; с ними соседствовало множество преуспевающих газет и целое
семейство альманахов. В город отовсюду устремились опытные и сведущие
редакторы, и в их числе первым следует упомянуть Луиса Гоуди, чей журнал для
дам "Гоудис лейдис бук" был в ту пору самым читаемым из американских изданий
подобного рода.
Распространение демократических идей всеобщего просвещения
способствовало небывалому росту читательской аудитории, которую составляли
теперь представители всех классов, и По одним из первых среди литераторов
вполне осознал значение происходящих перемен. До сих пор писателям в
большинстве случаев волей-неволей приходилось обращаться в своих
произведениях к тем, кто мог их прочесть, - к замкнутому просвещенному
меньшинству, чьи художественные вкусы складывались под влиянием
классического образования и аристократических идеалов. Но уже к концу 30-х
годов прошлого века на арену американской общественной жизни вступило первое
поколение, прошедшее через систему обучения в бесплатных государственных
школах, и положение в значительной степени изменилось. Понимая это, По всеми
силами стремился завоевать известность среди этих хотя и необразованных, но
читающих людей, однако при этом обращался к ним так, как если бы всем им
была свойственна склонность к серьезной литературе, глубоким размышлениям,
тонкому юмору и проницательной критике. В этом и состояло его главное
заблуждение. Сама по себе идея создания большого и разностороннего журнала
имела немалые шансы на коммерческий успех, однако его собственные чуждые
компромиссов художественные устремления были пока явно недоступны
читательскому пониманию. Вот почему деятельность По на журналистском поприще
получала достаточно широкое признание современников лишь в тех случаях,
когда направлялась хорошо знавшими вкусы публики владельцами или редакторами
изданий, в которых он сотрудничал. Но именно с такой профанацией, с
опошлением искусства он и не мог примирить свои независимые воззрения на
литературное творчество.
В силу этих причин и кроющейся за ними логики По блестяще преуспел в
умножении тиражей "Мессенджера" и других журналов, где ему довелось
работать, и они же в сочетании с присущими ему человеческими
несовершенствами объясняют тот факт, что все его попытки основать
собственный журнал неизменно терпели неудачу. Однако для литературы и
потомства последствия такого стечения обстоятельств были весьма
благоприятны. Ни сам По, ни его многочисленные работодатели не отдавали себе
отчета в том, что происходящее подчиняется некой пагубной закономерности. И
По, сам того не подозревая, продолжал писать для горстки избранных
ценителей, способных увидеть и понять лучшее, что было в его произведениях.
Все остальное, написанное им в угоду требованиям тогдашней литературной
конъюнктуры, не смогло противостоять неотвратимому и разрушительному
действию времени. Поистине странный парадокс заключается в том, что как раз
те свойства творчества По, которые принесли ему впоследствии мировую славу,
роковым образом лишали его всякой надежды на сиюминутный успех и
материальное благополучие. До конца дней своих он был обречен на
изнурительную борьбу с безысходной и унизительной нищетой.
Большинству других писателей его времени удавалось тем или иным образом
избегнуть бедности: Лонгфелло преподавал в университете, Эмерсон был
священником, Готорна выручала какая-то мелкая чиновничья должность - такой
же долго и тщетно добивался По, Лоуэлл спасался сразу несколькими путями. Из
всего этого поколения литераторов лишь По был почти напрочь лишен житейского
практицизма, всю жизнь оставаясь поэтом и мечтателем, чьим единственным и
весьма ненадежным средством к существованию было его перо. Среди
американских писателей той эпохи он являл собой яркий пример отрешенного от
окружающей суеты художника, извечного голодающего поэта, на нищету которого
не раз указывали презрительными перстами его более практичные
соотечественники. И по сей еще день многие американские школьные учебники
характеризуют По как гениального писателя, но ужасающе безнравственного
человека. Так посредственность утверждается в своем недоверии ко всему
необычному, а невежество тщится облагородить себя респектабельностью.
Целая плеяда уже упомянутых журналов и газет, выходивших в Филадельфии
в 1838-1839 годах, не могла, разумеется, существовать без поддержки искусств
и ремесел, и сюда отовсюду стекались более или менее одаренные художники и
иллюстраторы, печатники, граверы, литографы, переплетчики и т. п. В городе
на каждом шагу попадались их мастерские и увеселительные заведения, где они
имели обыкновение собираться в часы досуга. В этих-то местах, среди
разношерстной газетной братии, По и проводил теперь большую часть времени.
Город в ту пору был почти целиком застроен домами из красного кирпича с
отделкой из белого камня и полированными мраморными ступенями. Улицы с
проложенными посередине каменными сточными желобами мостили булыжником,
сменявшимся на перекрестках плотно пригнанной брусчаткой. Для пешеходов во
всех жилых и деловых районах были устроены сложенные из кирпича широкие и
тенистые тротуары. Здесь было множество обнесенных оградами садов и
церковных дворов, часто встречались открытые пространства, среди которых
выделялась площадь Франклина со знаменитым фонтаном, - город чрезвычайно
гордился своей системой водоснабжения, тогда одной из лучших в мире.
Весьма необычной для тех времен была планировка города, расчерченного
на квадраты пересекающимися под прямым углом и последовательно
пронумерованными улицами - к несчастью, этому во всех смыслах слова
схематическому подходу к градоустройству впоследствии суждено было одержать
верх по всей стране. Дома с их до странности правильной и точной нумерацией,
казалось, всем своим гордым и строгим видом говорили о степенстве и
добропорядочности их обитателей. Все это, вместе взятое, производило
впечатление благоустроенности и достатка, что, однако, не лишало город
бесспорной и своеобразной прелести.
Деловые интересы обычно приводили По в нижнюю часть города, куда он
отправлялся, минуя по пути белую колоннаду Коммерческой биржи, по Док-стрит
- длинной и широкой улице, чей размашистый S-образный извив заканчивался в
районе, где были сосредоточены редакции газет и журналов, издательства,
типографии и граверные мастерские, в которых По вскоре сделался частым
гостем. У находившейся рядом речной пристани теснилось целое скопище судов
всех родов и оснасток, чьи паруса и мачты высились над плоскими крышами
выстроившихся вдоль набережной складов, отделенных друг от друга узкими,
мощенными камнем проходами. Мимо них с оглушительным грохотом,
сопровождаемым проклятьями кучеров и беспрерывным щелканьем длинных кнутов,
катились по булыжной мостовой груженные тяжелыми тюками с товаром телеги и
фуры, набитые пассажирами линейки, юркие кабриолеты и шарабаны.
Но в целом Филадельфия была все же царством пешеходов, и при тогдашних
ее размерах этот способ передвижения не был особенно утомительным: пройдя с
десяток кварталов в любом направлении, человек уже оказывался "за городом".
С наступлением сумерек начинали свой обход ночные сторожа, останавливаясь на
углах, чтобы зажечь заправленные ворванью уличные фонари, постучать
колотушкой или зычным криком: "Все спокойно", возвестить о прошествии еще
одного ночного часа.
На рассвете город просыпался от стука лошадиных подков и громыхания
телег и фургонов, в которых восседали дебелые и краснощекие немецкие
фермерши, прижимая к себе глиняные горшки со сливочным маслом и набитые
буханками ржаного хлеба и кругами сыра корзины. Эти караваны направлялись к
длинным, приземистым рыночным павильонам, протянувшимся на целые кварталы
вдоль Верхней (Рыночной) улицы. Сюда, под их высокие, покоящиеся на сваях
крыши, на перегороженные деревянными стенками прилавки, свозились поражавшие
чужестранцев своим богатством плоды одной из изобильнейших земледельческих
областей в Соединенных Штатах.
То был цветущий и щедрый мир, составлявший странный контраст с мрачными
и причудливыми фантазиями нового его обитателя. Значительную часть читателей
По составляли теперь люди, принадлежавшие к зажиточной прослойке местного
общества, - те самые, что с таким упоением занимались куплей-продажей и
поглощали за завтраком кукурузную кашу со свининой, заедая ее кровяной
колбасой, - лишь с немногими из них он мог надеяться найти общий язык.
В узкий круг местной литературной элиты По так а не проник, однако
сумел постепенно свести знакомство с владельцами многих журналов и
редакторами газет. В их обществе он появлялся фигурой приметной и
диковинной: всегда одетый в черное, с устремленным в пространство взглядом,
созерцающим нездешний, пригрезившийся мир. Но и он, говорил По, был лишь
сном во сне, ибо столь мало замечаемая им реальность казалась поэту еще
более иллюзорной, чем мечты, и с населявшими ее людьми он общался, точно с
бесплотными духами.
И все же именно в Филадельфии ему суждено было провести самые
благополучные, если и не самые счастливые дни своей жизни. Единственной
омрачавшей их тенью было постоянно ухудшавшееся здоровью Вирджинии,
обреченной медленно угасать на протяжении следующих десяти лет. Вскоре
наступил день, когда ей и ее обремененному долгами мужу пришлось расстаться
с хотя и далеко не роскошным, но в высшей степени респектабельным пансионом
на Арч-стрит и с гостеприимным семейством Педдеров.
В первых числах сентября 1838 года По переехал на новое место, в
"маленький домик", как он называет его сам, на Шестнадцатой улице, о котором
известно меньше, чем о любом другом жилище, давшем приют его семье в
Филадельфии. Здание это впоследствии снесли, и сейчас даже трудно сказать,
как долго
там оставались По. Судя по всему, речь идет о том самом доме, который
капитан Майн Рид, познакомившийся с По приблизительно в это время, описывает
как "трехкомнатную пристройку из крашеных досок (должно быть, с чердаком и
чуланом), примыкавшую к стене четырехэтажного кирпичного здания". Тем более
что ни к каким другим местам в Филадельфии, где жила семья По, это описание
не подходит. Большее из того, что По сделал для журнала Бэртона, было,
очевидно, написано здесь осенью 1838-го и в начале зимы 1839 года.
За день до переезда с Арч-стрит По послал письмо своему старому
балтиморскому другу Нэйтану Бруксу, сообщая о том, что, будучи занятым двумя
важными делами, он не сможет написать критическую статью о Вашингтоне
Ирвинге, о чем ранее просил его Брукс. Последний как раз в это время начал
издавать собственный журнал, названный "Америкен мьюзиэм", в котором уже
успел напечатать немало из того, что По сделал в Нью-Йорке. На какие именно
"два важных дела" ссылается По как на причину своего отказа, сказать с
определенностью трудно. Так или иначе, одним из них почти наверняка была
подготовка материала для учебника конхиологии - науки о раковинах и
моллюсках.
"Первая книга конхиолога или введение в малакологию черепокожных,
специально предназначенная для использования в школах..." и т. п. была пятой
книгой, которую По украсил своим именем. Ее выпустило в свет издательство
"Хэсуэлл, Баррингтон энд Хэсуэлл". Тираж первого издания неизвестен. Для По
это была чисто случайная работа, за которую он взялся в надежде кое-как
перебиться на вырученные от продажи учебника деньги до тех пор, пока ему не
удастся обзавестись литературными связями в Филадельфии.
Издательство помещалось в доме по Рыночной улице, и здесь По проводил
большую часть времени осенью 1838 года и в первые месяцы 1839-го, работая
над книгой о раковинах. В этом многотрудном занятии он опирался на помощь
некоего гна Ли и жившего по соседству профессора Томаса Вайата, который,
собственно, и был душой всего предприятия и главным поставщиком необходимых
научных данных. Еще до описываемых событий издательство "Харперс" выпустило
"Новое превосходное руководство по конхиологии" Вайата, однако книга
получилась такой дорогой, что о повторном издании не могло быть и речи.
Разъезжая по стране с лекциями, Вайат торговал своим учебником, и говорили,
будто он заплатил По 50 долларов за право поместить его имя на титульном
листе, полагая, что это оживит сбыт. План этот был явно рассчитан на то,
чтобы избежать конфликта с фирмой "Харперс" по поводу авторских прав, и в
результате По лишился "благорасположения" издательства, в чем он раскаялся
шестью годами позже, когда попытался опубликовать с его помощью и при
содействии профессора Энтона собрание своих сочинений.
"Первая книга конхиолога" была снабжена предисловием и введением,
сделанными По и подписанными "Э.А.П.", в которых он объяснял построение
учебника и выражал признательность Ли и Вайату за оказанное содействие.
Далее следовала вводная глава с цитатами из Бергмана, де Бланвиля и
Паркинсона, а за ней - двенадцать страниц прекрасно выполненных цветных
гравюр с изображениями раковин и их частей, дерзостно извлеченных in toto(1)
из опубликованного в Англии "Учебника конхиолога" некоего капитана Томаса
Брауна, ссылок на который не делается. Что касается номенклатуры и описаний
раковин, то они были просто пересказом соответствующих разделов из книги
Вайата. На это у По, разумеется, имелось согласие самого автора. Описания
моллюсков уже поднаторевший в новом деле По перевел из Кювье, сделав
надлежащие ссылки на источник. Несчастный капитан Браун, однако, был предан
полному забвению. Книга завершалась глоссарием и алфавитным указателем,
составленными самим Вайатом. В 1840 году книга вышла под именем По вторым
изданием с дополнениями на десяти страницах, в 1845-м она была выпущена той
же фирмой в третий раз, но без указания автора. Ее также перепечатали в
Англии, а всего насчитывается не менее девяти изданий.
--------
(1) Целиком (лат.).
Прошло совсем немного времени, и По был обвинен о том, что похитил весь
труд у Брауна. На это он дал следующий исполненный возмущения ответ: "Мною
были написаны предисловие и введение, а описания моллюсков и т. п.
переведены из Кювье. Все школьные учебники делаются именно так". Далее он
описывает обычные приемы этого "ремесла", утверждая, что не имел ни
малейшего намерения выдать книгу за оригинальный труд. Приводимые им в свою
защиту аргументы лишь частично подтверждаются фактами, и в самом лучшем
случае книгу следует считать результатом весьма неудачной литературной
сделки. Впоследствии она принесла ему больше поношений, чем доходов, хотя,
без сомнения, вся эта история привлекла внимание По к вопиющему положению
дел в области международного авторского права - предмета, который он позднее
обсуждал с Диккенсом, заинтересовавшись настолько, что даже всерьез взялся
за изучение юриспруденции.
Время, свободное от занятий конхиологией, По посвящал в начале 1839
года работе над критическими статьями для различных журналов, где его уже
знали, и установлению контактов с местными газетчиками - среди них оказался
и давний его приятель, Лэмберт Уилмер, который, будучи смещен с поста
редактора "Визитэра", ушел из Балтимора пешком и, добравшись до Филадельфии,
был теперь опять (в какой уже раз) на коне. Неудивительно поэтому, что в
майском номере журнала "Сэтэрдей ивнинг кроникл", где теперь подвизался
Уилмер, появился рассказ-гротеск По "Черт на колокольне", высмеивавший
суеверия и предрассудки обывателей. Месяцем раньше журнал "Балтимор мьюзиэм"
напечатал его стихотворение "Дворец призраков", которое он ввел в новеллу
"Падение дома Ашеров".
То, что собственные его переживания, равно как и странные
обстоятельства его брака, составляют отчасти сюжетную основу и новеллы и
стихотворения, не вызывает ни малейшего сомнения; описание же Родерика Ашера
представляет собой самый точный из известных словесных портретов По, который
можно было бы назвать "Автопортрет художника в тридцать лет". Что до
чахнущей на глазах леди Мэделайн, то в ней нетрудно узнать Вирджинию. "Недуг
леди Мэделайн смущал и озадачивал самых искусных из врачей... Неизбывное
равнодушие ко всему...", ее странные отношения с братом, неизъяснимая
причина, внушающая Ашеру желание видеть ее погребенной заживо, - все это не
что иное, как болезненные отголоски мук, испытанных По у постели своей
медленно умирающей жены и двоюродной сестры.
К тому времени для завершения галереи его идеальных типов недоставало
лишь одного образа. Юный и гордый байронический герой исчез вместе с
Эльмирой Ройстер, принцессой из "Тамерлана". Тоскующая и оплакиваемая
"Елена", слившая в себе черты г-жи Стенард и Фрэнсис Аллан, была многократно
воспета в одах и элегиях; "Лигейя", странный духовный антипод Вирджинии,
призрачным утешением явилась в холодную темницу его супружества. Всех этих
таинственных героинь неизменно настигали недуги и ранняя смерть. В Балтиморе
и Нью-Йорке центральной фигурой в произведениях По сделался неврастеник и
ипохондрик, преследуемый кровосмесительными фантазиями мистик, жертва
наркотического дурмана и суеверных страхов. То были многоликие ипостаси
самого По и любимых им женщин, двойники, чей придуманный мир он наполнял
страданием, пытаясь облегчить тем самым бремя печалей и разочарований,
отягощавших его собственную жизнь. Дворцы, сады и покои, населенные этими
призраками, блистают роскошным убранством, оно точно причудливая карикатура
на нищенское убожество настоящих его жилищ и безотрадную обстановку тех
мест, куда забрасывала его судьба.
В Филадельфии появился на свет последний из придуманных По литературных
персонажей. На этот раз, встревоженный первыми предвестиями умственного
расстройства, По ищет спасения от нависшей опасности, перевоплощаясь в
героя, который рисуется в его воображении как наделенный сверхъестественной
силой ума логик, блестящий аналитик, легко распутывающий любые загадки и
головоломки, удачливый кладоискатель и проницательный детектив, раскрывающий
самые таинственные преступления. Новый персонаж оказался оригинальной
литературной находкой, и из всех героев, созданных фантазией По, завоевал в
конечном счете наибольшую популярность у читателя. Появление его было
предзнаменовано лишь немногими намеками в более ранних произведениях. Однако
известно, что весной 1839 года По всерьез заинтересовался методами
составления и решения криптограмм, и одним из первых свидетельств этого
увлечения можно, очевидно, считать таинственные иероглифы, фигурирующие в
"Приключениях Артура Гордона Пима". В январе 1840 года он бросил со страниц
"Александерс уикли", ничем не примечательного филадельфийского журнала,
"вызов всему миру", объявив, что берется разгадать любую присланную ему
криптограмму. Поскольку "мир", где был известен принадлежавший г-н
Александеру скромный еженедельник, охватывал самое большее несколько сотен
читателей, По вполне успешно справился с решением немногих пришедших в ответ
на "вызов" головоломок. Как мы увидим дальше, тот же трюк, но с большим
размахом, он проделал позднее в журнале Грэхэма, показав себя чрезвычайно
искусным криптографом.
Сведений о том, какой образ жизни вели По и его семья в первые шесть
месяцев пребывания в Филадельфии, почти не сохранилось. За материалы, время
от времени публиковавшиеся им в газетах и журналах, он не получал почти
ничего. Денег попрежнему отчаянно не хватало, и в домике на Шестнадцатой
улице, где семья оставалась до начала осени 1839 года, прочно поселилась
нужда. Г-жа Клемм и Варджиния вынуждены были снова взяться за шитье, чтобы
хоть как-то свести концы с концами.
Ставшее уже привычным бедственное положение было облегчено поступлением
По на службу в качестве редактора и корреспондента журнала "Бэртонс
джентльменс мэгэзин". При каких обстоятельствах состоялось знакомство По с
Бэртоном, трудно сказать с уверенностью; возможно, их свели друг с другом
Брукс или Уилмер, которые в свое время сотрудничали с бэртоновским
ежемесячником. В апреле того года Бэртон написал рецензию на "Артура Гордона
Пима", отозвавшись о повести с изрядной долей сарказма. Невзирая на это,
подвергнутый критике автор вскоре обратился к рецензенту и редактору с
предложением своих услуг, на которое получил следующий ответ:
"Филадельфия, 10 мая 1839 года.
Эдгару А. По, эсквайру.
Милостивый государь!
Я уделил должное внимание Вашему предложению. У меня действительно
имеется желание заключить в некотором роде договор, наподобие того, что Вы
предлагаете, и я не знаю никого, кто мог бы лучше Вас соответствовать моим
нуждам. Теперешние расходы журнала до ужасного велики, много больше, чем
допустимо при моих тиражах. Я уверен, что издержки мои выше, чем в
любом ныне существующем издании, считая и ежемесячники, вдвое превосходящие
мой в цене. Конкуренция растет, и соперников с каждым днем все больше.
Давайте остановимся, скажем, на 10 долларах в неделю в течение
оставшегося до конца года времени. Если мы решим остаться вместе и дальше -
чему я не вижу причин не сбыться, - Ваше предложение вступит в силу в 1840
году. Любому из нас надлежит уведомить другого по крайней мере за месяц о
намерении расторгнуть договор.
Два часа работы в день за отдельными исключениями будет, я полагаю,
вполне достаточно, кроме тех случаев, когда речь пойдет о вещах Вашего
собственного сочинения. Так или иначе, Вам всегда легко удастся найти время
для любого другого необременительного для Вас занятия - при условии, что Вы
не станете использовать Ваши таланты в интересах каких бы то ни было других
изданий, стремящихся помешать успеху ДМ.
Сегодня в три я обедаю у себя дома. Если захотите разделить со мной
доброго барашка, буду рад. Если нет, пишите или заходите ко мне, когда Вам
будет угодно.
Засим остаюсь, милостивый государь, Вашим покорным слугой
У. Э. Бэртон".
Бэртон был англичанином. В его приглашении "разделить доброго барашка"
есть нечто чревоугодническое, однако в то время По едва ли мог устоять перед
таким искушением. Право, он, должно быть, не раз уже со вздохом вспоминал
обильные застолья Фрэнсис Аллан, украшенные всеми заморскими деликатесами,
какие она только могла отыскать в кладовых Джона Аллана. Поэтому, вне всяких
сомнений, в три часа пополудни 10 мая 1839 года он сидел за столом напротив
здоровяка Билли Бэртона, как две капли воды похожего на Джона Булля, и, вне
всяких сомнений, обсуждал с хозяином его журнал и баранину, и то и другое
весьма пространно и с большим жаром.
Договор, заключенный По с Бэртоном, во многом походил на предыдущий его
контракт с Уайтом и устанавливал для него такое же начальное жалованье. Была
там, впрочем, одна важная оговорка, по крайней мере со стороны По, который
уже тогда вынашивал замысел создания собственного журнала и не собирался
продаваться в такую же кабалу, в какую попал в прошлый раз. Все, что он
считал себя обязанным делать, - это писать для Бэртона, и когда последний
поместил его имя рядом со своим на титульном листе июльского номера -
первого, в котором была напечатана статья По, - это, как передают, послужило
поводом к их первой размолвке. Во всяком случае, По никогда не отождествлял
себя с бэртоновским журналом в той же мере и таким же образом, как с
"Мессенджером".
"Джентльменс мэгэзин", корреспондентом и волей-неволей редактором
которого он оказался, был основан в 1837 году Уильямом Эвансом Бэртоном,
английским комедиантом. Этого человека отличала величайшая деловая сметка и
еще большее самомнение. Он утверждал, что окончил Кембриджский университет
(!), и желал прославить свое имя не только как комедийный актер и
антрепренер, в чем ему удалось до некоторой степени преуспеть, но также
домогался быть увенчанным на своей новой родине литературными лаврами. По
его собственным словам, журнал Бэртона должен был завоевать право лежать "на
столике в гостиной каждого джентльмена в Соединенных Штатах". Воодушевленный
этой высокой целью, он решился сыграть в рулетку с судьбой, основав свой
журнал в самый разгар финансовой паники, и немалым комплиментом его деловому
чутью является тот летописно подтвержденный факт, что ему удалось добиться
полного успеха там, где гораздо раньше вступившие на это поприще люди
потерпели фиаско. Знаменитый американский актер Джозеф Джефферсон оставил в
своих мемуарах прекрасное описание этого человека: "Бэртон... был одним из
забавнейших людей, когда-либо живших на свете. Как исполнитель фарсовых
ролей он в свое время не знал себе равных... Наибольшими его удачами следует
считать Микобера и Капитана Катля; лицо Бэртона напоминало большую
географическую карту, на которую были нанесены все испытываемые им
чувства..."
Некоторые из этих слишком уж плохо скрытых эмоций пришлись Эдгару По
очень не по вкусу. Уже с первых дней знакомства он не мог не испытывать
презрения к тому свойству Бэртоновой натуры, которое впоследствии весьма
точно определил как "фиглярство".
Вначале Бэртон был не только владельцем, но и редактором, и журнал
поэтому грешил той же тяжеловесной банальностью, что и его создатель. Стихи
были тягучими и пресными, как недопеченные пироги, рассказы же, напротив,
поражали воздушной легкостью, ибо не были отягощены никаким смыслом.
Неожиданное появление на этих страницах произведений По можно сравнить с
золотоносной жилой, внезапно сверкнувшей на тусклом фоне пустой породы. В
августовском номере был напечатан "Человек, которого изрубили в куски", в
сентябрьском - "Падение дома Ашеров"; в октябре - ноябре появились "Вильям
Вильсон" и "Морелла", а в самом конце года - "Разговор Эйрос и Хармионы".
Помимо этого, было еще несколько наспех написанных книжных обозрений и,
наконец, ряд перепечаток - как всегда, с исправлениями - уже увидевших свет
стихотворений. К ним По добавил и два новых - "К Ианте на небесах" и "Духи
усопших".
Редакция "Бэртонс джентльменс мэгэзин", который По непочтительно
называл "Джентс. мэг.", находилась на углу улиц Бэнк-элли и Док-стрит. Как
раз в этом месте Док-стрит делает один из ее широких изгибов и, пересекаясь
с Бэнк-элли, образует скругленный угол, в те дни укрытый полотняным навесом
какого-то магазина. Под этим навесом По не раз видели прогуливающимся и
беседующим с друзьями. Выстроенное в классическом стиле здание биржи
возвышалось прямо напротив, по другую сторону Док-стрит, по которой сновали
тяжелые подводы, возившие грузы к расположенной ниже пристани; в этом же
районе, вдоль Фрэнт-стрит и в соседних переулках находились печатные цехи,
граверные и переплетные мастерские. Сюда время от времени захаживал по делам
По, нередко в обществе некоего англичанина по фамилии Александер, типографа,
или еще с кем-нибудь из приятелей. Поблизости были также редакции нескольких
газет.
Прохаживаясь по аркаде, соединявшей улицы Честнат-стрит и Лафайет, и
имея несколько минут досуга, можно было осмотреть собрание древностей г-на
Пила, находившееся в длинной галерее на втором этаже, где часто устраивались
танцевальные вечера. Главной достопримечательностью коллекции был частично
реставрированный с помощью гипса огромный скелет мамонта. Не исключено, что
именно он вдохновил Хирста на создание замечательной поэмы "Пришествие
Мамонта", рецензируя которую По воскликнет "однако же!" по поводу одного
станса, в котором автор, отдавшись полету разыгравшейся поэтической фантазии
и забыв о всякой осторожности, заставляет Мамонта одним прыжком перемахнуть
через могучую Миссисипи.
Работа у Бэртона позволила По завязать немало полезных и длительных
знакомств. Однажды в конце 1839 года он повстречался в редакции с неким
весьма чудаковатым господином, которого звали Томас Данн Инглиш, - последний
отмечает в своем описании По его хорошо вычищенный костюм и очень чистое
белье - в те времена, очевидно, нечто совершенно необычное для редактора.
Они прошлись вместе по Честнат-стрит до Третьей улицы, где Инглиш открыл
позднее редакцию своего журнала для детей "Джон Донки", для которого он
написал немало всякой сентиментальной ерунды. В тот раз они расстались,
чрезвычайно довольные друг другом. В дальнейшем сближение продолжалось,
приведя их к компаньонству в НьюЙорке, закончившемуся столь нашумевшим
судебным процессом. В Филадельфии. Инглиш был частым гостем в семье По. Г-жу
По он описывает как изящную женщину с прекрасными манерами, а говоря о г-же
Клемм, подмечает, что для Эдгара она была скорее матерью, чем тещей. Сам
Инглиш тоже питал слабость к поэтической музе. Он написал бывшую какое-то
время весьма популярной балладу "Бен Болт", вещь довольно жалобную и
слезливую, а позднее представил По другому молодому поэту и светскому
человеку, который занимался изучением права. Это был Генри Беч Хирст, о нем
еще пойдет речь ниже.
Все это время, впрочем, По ни на минуту не забывал о своем замысле
основать собственный журнал, и план этот быстро приобретал все большую и
большую определенность. Бэртон тоже не сидел сложа руки,
решив употребить свою энергию на дальнейшие завоевания в царстве
Мельпомены, но теперь уже в качестве владельца театра. Новое предприятие
часто требовало его присутствия в Нью-Йорке, и большая часть журнальной
рутины легла на плечи По - это обстоятельство, пожалуй, вполне оправдывало
его мнение о том, что условия контракта нарушаются. Временами он выполнял
свои обязанности без особого рвения, чем приводил Бэртона в крайнее
раздражение; былая теплота и добросердечие стали быстро исчезать из их
отношений, к концу года они уже не испытывали друг к другу ни малейшей
симпатии.
Конец сентября 1839 года ознаменовал для По начало очень хлопотной
поры, последовавшей за менее плодотворным, чем обычно, периодом творческих
трудов. Сейчас он готовил к выпуску в свет двухтомный сборник своих
рассказов, окончательное соглашении об издании которого было достигнуто в
конце месяца. Публикация предпринималась издательством "Ли энд Бланшар" на
свой страх и риск, и в случае неуспеха книги автор отказывался от любых
претензий на вознаграждение.
По крайней мере нуждался в благоприятных критических отзывах на свои
рассказы - ими он собирался украсить объявления о выходе из печати нового
сборника. Чтобы получить такие отзывы, он завязал широкую переписку со
своими друзьями из числа литераторов и публицистов. Среди тех, к кому он
обратился за помощью, были Вашингтон Ирвинг, редактор "Сазерн литерери
мессенджер" Джеймс Хит, довольно известный писатель из Виргинии Пендлтон Кук
и д-р Дж. Снодграсс из Балтимора, какое-то время участвовавший вместе с
Бруксом в издании "Мьюзиэма" - убежденный аболиционист и весьма заметная в
обществе фигура.
Ирвингу По послал два номера бэртоновского журнала с опубликованными в
них рассказами "Падение дома Ашеров" и "Вильям Вильсон". Ирвинг откликнулся
на них двумя письмами, в последнем из которых писал:
"Я могу повторить то, что уже сказал в отношении предыдущего
произведения ("Падение дома Ашеров"), которое Вы мне любезно направили, а
именно, что, на мой взгляд, сборник вещей, написанных в том же стиле и с
таким же мастерством, был бы в
высшей степени благосклонно воспринят публикой. Вам одному могу сказать
по секрету, что последний рассказ ("Вильям Вильсон") представляется мне
много более удачным с точки зрения стиля. Он проще. В первом Вы слишком уж
хотели нарисовать происходящее как можно ярче и зримее, либо были не слишком
уверены в произведенном впечатлении и потому переложили красок. Вещь эта
грешит недостатком лучшего рода - избытком живописности. Поверьте, нет
никакой опасности, что изобразительный эффект ее исчезнет, ибо он очень
велик".
Время не поддержало Ирвинга в его суждении. Именно в живописной
экспрессии, пронизывающей "Падение дома Ашеров", заключается секрет
художественного воздействия этого произведения, оттеснившего "Вильяма
Вильсон" на второй план.
Где-то в конце 1839-го или начале 1840 года - более точно время
установить не удается - По с семьей переехал с Шестнадцатой улицы в дом на
Коутс-стрит, выходящий окнами прямо на реку Шуйкиль. Находился он в
противоположном от редакции "Бэртонс мэгэзин" конце города, и, чтобы
добраться туда, По приходилось проделывать пешком путь длиной почти в три
мили или ехать дилижансом, которые начиная с 1829 года ходили от кофеен на
Фрэнт-стрит до набережной Шуйкиля. Дорога, которой обычно шел По, лежала
вдоль длинной мрачной стены Центральной тюрьмы штата Восточная Пенсильвания,
"огромной и внушительной, как крепость". Мимо этой каменной твердыни, всем
видом своим напоминавшей о человеческих страданиях - "узники содержатся в
одиночных камерах, своды которых многократно отражают и усиливают каждый
звук", - поэт проходил дважды почти каждый день.
Дом представлял собой трехэтажное кирпичное здание с крыльцом из белого
мрамора, стоявшее на небольшом, треугольной формы участке, образованном
пересечением улиц Коутс-стрит и Фэрмаунт-драйв с каким-то безымянным
переулком. Это было, наверное, самое удобное жилище из всех, где им
доводилось останавливаться с тех пор, как они покинули Ричмонд. Местность
вокруг была тогда открытая, если не считать нескольких разбросанных там и
сям домов; правда, совсем близко находился железнодорожный парк, где вагоны
перегонялись в ту пору конной
тягой, но зато из окон открывался прекрасный вид на реку и окрестности.
На берегу реки, прямо у подножия небольшой возвышенности, на которой
стоял дом, одиноко маячила диковинная постройка, известная в городе под
названием "Пагоды"; создателем ее был знаменитый своими эксцентричными
вкусами архитектор Браун. Это китайского вида сооружение было частью
построенного по его же проекту ипподрома, к тому времени уже заброшенного.
Впрочем, здесь все еще можно было порою видеть не чуждых спортивного духа
филадельфийских джентльменов, которые выезжали своих чистокровных скакунов,
запряженных в легкие беговые колесницы. Прямо за домом высилась
дроболитейная башня - одна из тех, что долго оставались характерной приметой
филадельфийского пейзажа. Новое жилище По состояло из располагавшихся на
первом этаже столовой и гостиной (она же его рабочий кабинет), и нескольких
просторных спален, помещавшихся на втором. Кухня находилась в полуподвале.
По-видимому, именно в доме на Коутс-стрит было написано большинство статей и
рассказов, появившихся в журнале Грэхэма, и, вероятно, здесь же По впервые
почудился шорох крыльев "Ворона". В одной из спален наверху он иногда
проводил целые недели, прикованный к постели болезнью.
Близость реки позволяла По заниматься плаванием - единственным видом
физических упражнении, к которому он имел привычку и склонность. С переездом
на Коутс-стрит следует также связывать пробуждение у него интереса к природе
близлежащих окрестностей. Теперь он часто отправлялся на пикники и лодочные
прогулки вверх по рекам Шуйкиль и Виссахикон, а иногда и в охотничьи
экспедиции. В семье Детвайлеров, жившей по соседству с По, около Лемон-хилл,
вспоминали поездку на лодке в плавни за камышовой дичью, совершенную По
вместе с одним из молодых Детвайлеров. Любопытно, что на веслах сидел
последний, а стрелял знавший толк в охоте По, который вернулся из похода с
богатой добычей.
Хотя в новом "особняке" По суждено было провести самые безоблачные дни
в своей жизни, относящиеся к периоду его редакторской деятельности в
"Грэхэмс мэгэзин", когда семье удалось хоть на время
высвободиться из тисков нужды, и руки Вирджинии, оставив иголки и
нитки, вновь запорхали по клавишам ее маленького пианино, первые месяцы
пребывания на Коутс-стрит были нерадостными. То было скудное время, и жить
помогали лишь надежды на скорый выход в свет первого номера "великого
журнала". Порою денег на оплату почтового сбора за рассылку проспектов
нового журнала не хватало, и По отправляли их друзьям целыми пачками для
распространения. Однако не было на свете силы, способной лишить их жилище
безупречной чистоты и спокойного уюта, созданных неустанными трудами любящей
миссис Клемм, которая была заботливой матерью обоим своим "детям". И хотя
стены его и не украшал "расшитый золотом пурпур", они все же служили
надежной защитой от внешнего мира. По не держали служанку, и Вирджинию часто
видели работающей в маленьком садике перед домом, где она выращивала цветы и
ухаживала за несколькими фруктовыми деревьями, в то время как мать хлопотала
по дому. Вирджинии хватало самого крошечного клочка земля, чтобы порадовать
своего Эдди цветами. Привязанность По к этой хрупкой женщине-ребенку была
сейчас сильнее, чем когда-либо раньше; он боготворил ее, и образ Вирджинии
слился для него с владевшей его мечтами "Лпгейей". Это не было
всепоглощающее чувственное влечение, какое испытывает мужчина к любимой и
любящей его женщине, но трепетная нежность, обостренная усиливающимся
страхом утраты, щемящая жалость, стремящаяся уберечь ту, на кого она
обращена, от всех забот и печалей. Нередко такое чувство бывает глубже и
долговечнее страсти.
Вечерами она пела ему, сидя у камина, а миссис Клемм занималась
рукоделием; иногда он читал им глуховатым голосом, способным потревожить
даже призраков, свои стихи или какой-нибудь жуткий рассказ, держа в руках
испещренную красивым и четким почерком рукопись, свернутую в свиток, точно
древний манускрипт (он имел привычку писать на листках нотной бумаги,
склеенных краями в длинную ленту). Выпадали, однако, и мрачные дни, когда
Вирджинию одолевала слабость и недомогание, а Эдгар вдруг впадал в
глубочайшую меланхолию и исчезал из дома бог весть куда, чтобы быть
приведенным обратно в беспамятстве и изнеможении обеспокоенными и
любопытствующими соседями или самой г-жой Клемм, действовавшей просьбами и
увещаниями. Силы совершенно покидали его; беспомощный и павший духом, он по
нескольку дней не вставал с постели, полубезумный от боли и раскаяния. В
последние месяцы 1839 года приступы эти вконец расшатали его здоровье,
вызвав тяжелое нервное расстройство. Осаждаемый сонмом все тех же демонов,
он не выдержал натиска и бросился искать спасения в вине.
Продолжительные периоды, в которые он пренебрегал делами журнала, и
резкость некоторых его критических статей были, надо полагать, главными
причинами, приведшими к ухудшению его отношений с Бэртоном, ибо именно в это
время По предпринял попытку порвать с "Джентльменс мэгэзин". Быстро
раскаявшись, он послал Бэртону отчаянное просительное письмо, и мир был на
время восстановлен. Между тем в последний месяц уходящего 1839 года наконец
увидел свет сборник его рассказов.
"Гротески и арабески" были опубликованы в Филадельфии издательством "Ли
и Бланшар" в декабре 1839 года, однако на титульном листе годом выпуска
указан 1840й. Двухтомник, изданный тиражом 750 экземпляров, был посвящен
полковнику Уильяму Дрейтону. Первый том, насчитывавший 243 страницы,
открывался предисловием, в котором По старался отвести обвинение в
копировании немецких образцов и особо отмечал тот факт, что все рассказы
связаны своего рода идейной общностью, ибо с самого начала предназначались
для публикации в виде сборника с тем, чтобы "сохранить присущее им до
определенной степени единство замысла". Далее следовали четырнадцать новелл.
Во второй том были включены десять рассказов и приложение. Название сборника
подсказала статья сэра Вальтера Скотта, появившаяся в июльском номере
журнала "Форин куортерли ревю". В него вошли все опубликованные к тому
времени рассказы По с добавлением еще одного - "Почему у французика рука на
перевязи". В них предстают в завершенном виде все литературные типы,
когда-либо созданные По, исключая лишь "Непогрешимого логика", которому
предстояло появиться в недалеком будущем вместе с серией рассказов,
основанных на методе дедуктивных рассуждений.
По прожил в Филадельфии уже полтора года.
У него появилось немало полезных друзей и знакомых, известность его
выросла. В 1839-м под его именем вышли в свет две книги и были напечатаны
некоторые из его лучших рассказов. Однако денег ему это почти не принесло, и
он снова впал в уныние. Отношения с Бэртоном обострялись, и окончательный
разрыв был неминуем.
В начале 1840 года По энергично занимался сразу несколькими делами. Он
все еще писал кое-какие мелочи для Бэртона, но мысли его были поглощены
планами создания журнала, единственным владельцем и редактором которого
должен был стать он сам. Поскольку собственным капиталом По не располагал,
подготовку к выпуску журнала, который предполагалось назвать "Пенн мэгэзин",
он вел, и весьма деятельно, по трем разным направлениям: публиковал
объявления о предстоящем появлении нового журнала в различных периодических
изданиях, старался привлечь к сотрудничеству известных литераторов и,
наконец, делал все возможное, чтобы заранее набрать достаточное количество
подписчиков и таким образом обеспечить своему предприятию необходимую
финансовую поддержку на начальном этапе.
В этих усилиях По мог опираться лишь на помощь и содействие своих
друзей и литературных единомышленников. Все его письма того периода
посвящены почти исключительно делам "Пенна" и адресованы родственникам, в
Балтиморе, старым ричмондским друзьям, коллегам из западных штатов и тем
редакторам журналов, которые, как он совершенно точно знал, либо благоволили
к нему, либо его боялись.
Идея издания собственного журнала зиждилась на уверенности По в том,
что, избавившись от одиозного влияния таких редакторов, как Уайт и Бэртон, и
полностью взяв бразды правления в свои руки, он сможет завоевать симпатии
более многочисленной и в то же время более изысканной аудитории смелостью
критических суждений и высокими достоинствами литературных материалов.
Проспект "Пенна" (игра слов в названии(1), должно быть, приводила его в
восторг) дает полное представление о том, на чем основывались его надежды.
Разумеется, литературные теории автора не могли быть всеобъемлюще изложены в
сочинении такого сугубо практического назначения, как
---------------
(1) Англ. "pen" - перо и "Penn" - Пенн Уильям (1644-1718), американский
колонист, в честь которого получил свое название штат Пенсильвания, где
находится город Филадельфия.
"ПРОСПЕКТ
Ежемесячного Литературного Журнала
"ПЕНН"
Издатель и Редактор Эдгар А. По
Филадельфия
К читающей публике.
С тех пор как я сложил с себя обязанности редактора журнала "Сазерн
литерери мессенджер" в начале третьего года пребывания на этом посту, меня
не покидала мысль основать новый журнал, сохранив некоторые из главных
особенностей упомянутого ежемесячника и полностью либо в значительной мере
изменив остальное. Однако в силу множества разнообразных причин исполнение
этого намерения приходилось откладывать, и лишь теперь я получил возможность
попытаться его осуществить.
Тем, кто помнит первые дни существования ричмондского журнала, о
котором идет речь, едва ли нужно говорить, что характерной его чертой была
излишняя резкость критических заметок в рубрике, посвященной новым книгам.
"Пенн" сохранит эту суровость в суждениях лишь настолько, насколько того
требует справедливость в строжайшем смысле слова. Будем надеяться, что
прошедшие годы умерили воинственность критика, не отняв, однако, от него
творческой энергии. Впрочем, они, конечно же, не научили его читать книги
глазами их издателей, равно как и не убедили в том, что интересы литературы
не связаны с интересами истины. Первая и главная цель будущего журнала -
приобрести известность в качестве издания, имеющего всегда и по всем
предметам суждение честное и смелое. Ведущим его назначением станет
утверждение словом и подкрепление делом неотъемлемых прав совершенно
независимой критической мысли, чьи преимущества он будет доказывать
собственным своим существованием...
Что касается других качеств "Пенна", то здесь достаточно ограничиться
лишь несколькими словами.
Он направит свои усилия на содействие всеобщим интересам словесности
безотносительно к отдельным географическим областям, рассматривая в качестве
истинной аудитории писателя весь мир. За пределами литературы, в собственном
смысле слова, он представит заботам лучших наставников задачи общественного
просвещения в предметах наисерьезнейшей важности. Главная цель его
заключается в том, чтобы доставлять удовольствие - посредством разнообразия,
оригинальности и остроумия. Здесь, однако, уместно заметить, что сказанное в
этом проспекте ни в коем случае не следует толковать как намерение
осквернить чистоту журнала хотя бы самой малой примесью фиглярства,
непристойности или пошлости - пороков, каковыми страдают некоторые из лучших
европейских изданий. Во всех областях и жанрах литературы он будет черпать
из высочайших и прозрачнейших источников..."
В проспекте сжато и в упрощенном для предполагаемого читателя виде
изложены основные идеи По о принципах литературной критики и издательского
дела - идеи довольно здравые, хотя и неизвестно, удалось ли бы такому
человеку, каким был "редактор и издатель", окажись у него даже необходимые
финансовые средства, в полной мере претворить в жизнь свои намерения - в
особенности там, где речь идет о критике.
Отклики, которые По получал на свои обращения, в целом весьма
обнадеживали. Ободряющих обещаний поддержки со стороны подписчиков и
собратьев по перу становилось все больше, и в какой-то момент могло
показаться, что первый номер "Пенна" и в самом деле увидит свет в январе
1841 года, как утверждало объявление, появившееся в газете "Филадельфия
сэтэрдей кроникл" от 13 июня 1840 года. Однако целый ряд непредвиденных
событий и вынужденные перемены в планах По на будущее неожиданно заставили
его отсрочить дату выхода журнала. Этими событиями были новый нервный
кризис, окончательный разрыв с Бэртоном и увлечение По работой в качестве
редактора другого крупного периодического издания.
Во второй половине зимы и начале весны 1840 года По продолжал, хотя и
без особой охоты, работать с Бэртоном. Однако последнего театральные дела
стали интересовать теперь больше, чем издательские, и он без лишнего шума
начал переговоры о продаже своего журнала, ничего не сказав По. Со своей
стороны, По вел в это время переговоры по поводу своего "Пенна", не ставя в
известность Бэртона. Именно и тот момент до каждого из них дошли сведения о
частных предприятиях, которыми был занят другой. Само собой, пренебрежение
По своими обязанностями и его частые отсутствия вызывали у Бэртона
раздражение, впрочем, надо учитывать, что По был болен. Как обычно в таких
случаях, обоим было в чем упрекнуть друг друга, когда дошло до объяснений.
Постоянные ссоры Бэртона с театральными антрепренерами привели его к решению
купить собственный театр, а журнал без ведома По был объявлен к продаже.
Узнав об этом, По, как утверждал Бэртон, попытался воспользоваться списками
подписчиков "Бэртонс мэгэзин" для своего "Пенна". По заявил, что считает
Бэртона "низким и бесчестным человеком". Вдобавок ко всему Бэртон подолгу не
появлялся в редакции, занятый театральными прожектами. В феврале он уехал в
Нью-Йорк. По вынужден был нести двойное бремя и, устав от всего этого, ясно
дал понять, как относится к подобному разделению обязанностей, тоже перестав
ходить на службу. Это ускорило развязку. Вернувшись, Бэртон нашел пустую
редакцию и заваленный письмами и рукописями стол, не обнаружив никаких
признаков подготовки к выпуску очередного номера журнала. Благодаря
невероятным стараниям владельца он все же появился в срок, однако По
нерадивость стоила места.
В мае 1840 года По познакомился и вскоре подружился с Ф. У. Томасом,
который задержался в Филадельфии, возвращаясь к себе в Сент-Луис из
Балтимора, где он принимал участие в съезде партии вигов. По с семьей все
еще жил на Коутсстрит, и Томас побывал у них а гостях. Между ними тотчас
возникла живейшая симпатия. Особенно очаровали Томаса Вирджиния и миссис
Клемм. Нашел он дорогу и к сердцу По, который вспоминал позднее, что их
беседа часто обращалась к "одному любимому имени" - речь шла о Фрэнсис,
приемной матери По.
Этих двух людей объединяло многое; оба были
писателями, поэтами и редакторами, оба выросли на Юге и давно знали
друг о друге через общих знакомых. Как и По, Томас страдал расстроенным
здоровьем. Навсегда оставшись калекой - видимо, вследствие туберкулеза
костей, - он долго и с большим трудом добивался литературного признания. В
Балтиморе, в ту пору, когда По служил в армии, Томас хорошо знал его брата
Генри, и однажды они даже оказались соперниками в любви. Как раз тогда он
впервые услышал о По и его творчестве. По, со своей стороны, очень
интересовался романом Томаса "Клинтон Брэдшоу", ибо в нем описывались люди,
которых По знал, когда жил в Балтиморе. В Филадельфии они сошлись очень
близко и подолгу беседовали о поэзии и других литературных предметах. По дал
Томасу немало дельных советов о том, как сочинять романы. Вечера, которые
они проводили вместе на Коутс-стрит, оживляла Вирджиния, любившая петь своим
нежным звонким голосом одну из песен Томаса, "Говорят, разлука - враг
любви".
Средства По, и без того очень скудные, быстро иссякли вскоре после
того, как он покинул бэртоновский журнал. Последний его материал, помещенный
там, датируется июнем 1840 года. С этого времени и до января 1841 года,
когда он начал сотрудничать с "Грэхэмс мэгэзин", публикации его были
немногочисленны, носили в основном случайный характер и проходили
незамеченными.
Большую часть времени занимали переписка относительно "Пенна" и
наблюдение за печатанием и рассылкой цитировавшегося выше проспекта.
Творческий застой в этот период можно приписать и постепенно одолевавшей его
осенью 1840 года болезни, из-за которой он слег в декабре, оправившись лишь
к середине января следующего года. Достоверно известно, что после скандала с
Бэртоном По снова впал в нервное расстройство. Что явилось причиной, а что -
следствием, сказать трудно. Переплетения их были слишком сложны.
В октябре 1840 года Бэртону удалось продать "Джентльменс мэгэзин" за
3500 долларов Джорджу Грэхэму, владельцу бесцветного и малоинтересного
ежемесячника "Эткинсонс кэскет", издававшегося в Филадельфии в течение
десяти месяцев. На деньги, вырученные от этой сделки, положившей конец его
литературным амбициям, Бэртон купил известный в Филадельфии цирк "Кукс
олимпик", где снова смог посвятить себя настоящему своему призванию -
антрепренера и паяца.
Глава девятнадцатая
Сделавшись владельцем "Джентльменс мэгэзин", мистер Грэхэм решил, что
ему незачем издавать целых два журнала, сочтя более разумным слить их в
один, который получил название "Грэхэмс мэгэзин". Не забыл он и о молодом
редакторе Бэртона - 18 января По имел с Грэхэмом беседу, и между ними было
заключено соглашение, сулившее По самые выгодные условия, на каких ему
когда-либо доводилось работать. Опыт с Уайтом и Бэртоном кое-чему его
научил, и теперь он с самого начала откровенно рассказал новому патрону о
своем желании открыть собственный журнал и иметь возможность оказывать
влияние на характер грэхэмовского издания, если займет кресло его редактора.
Их договор поэтому был до известной степени компромиссом.
Отказываться от идеи "Пенна" По не собирался, однако предпочел
некоторое время выждать. В случае, если новый редактор докажет свои
способности, Грэхэм обещал поддержать его начинание или взять По в
компаньоны - в зависимости от обстоятельств. А пока По предоставлялось право
принимать значительное, если не решающее, участие в руководстве
деятельностью журнала, публиковать в нем свои рассказы, стихи, статьи и
рецензии и, самое главное, добиваться, чтобы страницы его осветились блеском
имен и таланта наиболее известных литераторов тех лет.
Джордж Рекс Грэхэм, которому предстояло сыграть важную роль в карьере
По, был по-своему замечательным и, в общем, не лишенным способностей
человеком. Сын филадельфийского коммерсанта, разорившегося во время одной из
частых тогда биржевых паник, Грэхэм еще подростком выучился столярному делу.
чтобы заработать на жизнь. Позднее он изучал право и был допущен к
адвокатской практике в 1839 году. Тогда же он стал одним из редакторов
газеты "Сэтэрдей ивнинг пост" и купил журнал "Эткинсонс кэскет". Основав в
1841 году "Грэхэмс мэгэзин", он положил начало самому плодотворному и
успешному периоду своей издательской деятельности. Грэхэм был первым в
Соединенных Штатах, кому удалось создать крупный журнал национального
значения, выходящий многотысячными тиражами, который можно считать предтечей
современных американских изданий подобного рода. В таком предприятии опыт,
идеи и дарования По могли очень пригодиться Грэхэму, обладавшему
превосходнейшим чутьем в выборе помощников.
Грэхэм объявил, что "стремится найти золотую середину между тяжелой и
скучной литературой, которую читают только тори, и слащавой
сентиментальностью, ставшей лейтмотивом эпохи". Кроме того, он по-новому
подошел к вознаграждению сотрудничающих с ним авторов, намного увеличив
гонорары. Лонгфелло, например, получал за стихотворение 50 долларов, часто и
больше. Поэту-песеннику Джорджу Моррису заранее гарантировалась такая же
сумма за любую написанную им песню, как бы плоха она ни оказалась. За роман
"Острова в заливе" ("Джек Тайер") Фенимору Куперу заплатили 1800 долларов,
хотя Грэхэм сам признал, что эта публикация не прибавила журналу ни единого
нового подписчика. Щедро платили и другим писателям - разумеется, учитывая
степень одаренности и популярности. Печатавшиеся в журнале гравюры стоили от
100 до 200 долларов за доску, а вместе с типографскими издержками - краска и
бумага были самыми дорогими - около 500. Словом, в расходах на журнал мистер
Грэхэм не скупился, и эта щедрость окупалась сторицей. К сожалению,
распространялась она не на всех. Молодой редактор журнала "Грэхэмс мэгэзин",
"охватывающего все области литературы, с гравюрами и рисунками мод, а также
нотами музыкальных пьес в переложении для фортепиано, арфы и гитары",
получил жалованье, которое иначе, как скудным, не назовешь, - всего 800
долларов в год.
За статьи, рассказы и стихотворения, которые он писал в добавление к
своей обычной работе, По платили совсем небольшое вознаграждение
постранично; в сравнении с ним гонорары Лонгфелло и других казались просто
баснословными. Быть может, это обстоятельство в определенной степени
повлияло на отношение По к своим более удачливым собратьям по
перу из Новой Англии, ибо в славе их было - но крайней мере, в прямом
смысле, - больше золотого блеска, чем в его собственной. Нет сомнений, что
отсрочить выпуск "Пенна" По согласился лишь в обмен на обещание прибавки к
жалованью по истечении шести месяцев работы, а также в предвидении
возможности сделаться через год совладельцем "Грэхэмс мэгэзин". Журнал начал
печататься, имея 5 тысяч подписчиков, а спустя всего год число их достигло
40 тысяч. Какова бы ни была роль, которую сыграли деловые способности
Грэхэма, большая часть этого феноменального успеха, безусловно, принадлежит
По, ибо с 1 января 1841-го по апрель 1842 года он, по существу, безраздельно
властвовал над судьбами журнала.
К несчастью, именно то, что успех был столь велик, вызвало у Грэхэма
нежелание делить его со своим редактором или принимать участие в
осуществлении заветного плана По, от которого тот, однако, упорно не хотел
отказываться. Отношения с Грэхэмом стали повторением - в более широком
смысле и без досадных личных распрей - его отношений с Уайтом и Бэртоном.
Все те же пресловутые "небрежности" с его стороны привели вновь к
осложнениям, теперь более серьезным, и та же призрачная мечта сделаться
хозяином собственного таланта продолжала смущать его ум, нe позволяя всецело
подчинить себя чужим интересам.
Редакция журнала, где теперь работал По, помещалась на верхнем этаже
трехэтажного кирпичного здания на Честнат-стрит. Сюда По являлся почти
каждый день, совершая пешую прогулку с Коутс-стрит через весь город. Здесь,
за редакторским столом, он писал статьи и рассказы, которые на протяжении
следующих полутора лет волновали воображение читателей, умножая славу их
автора.
По утрам мистер Грэхэм и его супруга, жившие теперь на широкую ногу,
подкатывали в собственном экипаже к дому, где находилась редакция,
преодолевали три лестничных марша и, оказавшись в своих владениях,
принимались разбирать только что доставленную почту, грудой сваленную на
столе. Они извлекали из конвертов банкноты и казначейские билеты,
предоставляя отвечать на письма По и его помощникам. Затем с кипами денег в
руках оба поспешно отбывали, чтобы как можно скорее обратить их в звонкую
монету по самому высокому курсу в лавках менял
на соседней улице. Эти набеги, без сомнения, до глубины души возмущали
молодого редактора, на чьих плечах лежало основное бремя работы. В течение
двух лет утренняя жатва ни разу не разочаровала Грэхэмов. К июлю 1841 года
число подписчиков выросло до 20 тысяч, что к концу года принесло владельцу
журнала 15 тысяч долларов чистого дохода. Впрочем, доля По в этом урожае
была крайне мала.
Однако Грэхэмы были далеко но единственными, хотя и самыми частыми
гостями в доме на Честнат-стрит. В редакцию нередко наведывались местные
литераторы, журналисты и художники: Томас Данн Инглиш, братья Петерсоны,
Роберт Салли и капитан Maйн Рид - молодой, располагающий к себе писатель,
внешне чемто похожий на Наполеона III, автор романа "На бревне по Амазонке",
который печатался с продолжением в детском журнале "Ауэр янг фоукс" и держал
в трепетном напряжении целую армию юных искателей приключений. Майн Рид и
Инглиш имели обыкновение сопровождать По, когда тот возвращался домой на
Коутс-стрит - все трое жили по соседству.
Не обходили вниманием журнал и более маститые писатели - оказываясь в
Филадельфии, они считали своим долгом нанести визит Грэхэму и грозному
мистеру По, чтобы предложить плоды своих трудов покупателю, дававшему самую
высокую цену.
Встречи эти неизменно кончались обедами у Грэхэмов, которые,
разбогатев, не жалели денег на большие приемы и обильные застолья, сзывая к
себе всех, кто мог блеснуть умом и талантом. Гостей потчевали лучшим, что
дарил достаток, и эти пиршества долго помнились тем, кого на них приглашали.
Впрочем, светские удовольствия и развлечения, которым предавался По,
имели, подобно медали, свою оборотную и далеко не столь блестящую сторону.
Миссис Клемм всерьез тревожили частые застолья у Грэхэмов, и она теперь
допоздна просиживала у них на кухне, чтобы потом проводить По домой. Всякий
раз она не забывала прихватить с собой и знаменитую корзину, в которой
уносила остатки трапезы, неотступно следуя за Эдди, ибо, предоставленный
самому себе, тот непременно заглянул бы к своему другу Генри Хирсту
пропустить рюмку-другую бренди или абсента, и уж тогда жди всяких
неприятностей. Вечер мог закончиться в какой-нибудь веселой портовой
таверне, после чего По долго бы не вставал с постели. Но пока что все шло
хорошо - он работал много и упорно.
По не только прекрасно справлялся с многочисленными обязанностями
редактора крупного литературного журнала, но и оказался очень полезен
патрону тем, что сумел привлечь к сотрудничеству с "Грэхэмс мэгэзин"
известных литераторов и журналистов, чьи имена обладали для читателя
магнетической силой. Значительную часть времени весной 1841 года По посвящал
переписке с разными американскими авторами, прося их прислать что-нибудь для
его журнала. Часто эти письма напоминали циркуляры, в которые вносились лишь
самые необходимые изменения, чтобы приспособить их к каждому отдельному
случаю. В составлении подобных посланий он очень поднаторел и часто получал
на них благоприятные отклики.
По успешно действовал подобным же образом, работая у Бэртона и Уайта;
теперь же в руках его была еще одна приманка - соблазнительные грэхэмовские
гонорары и солидная репутация журнала, страницы которого он готов был
предоставить своим корреспондентам. Среди тех, кому он предложил
сотрудничать в "Грэхэмс мэгэзин", были Вашингтон Ирвинг, Фенимор Купер,
Натаниель Уиллис и многие другие.
Но даже занимаемую им теперь должность, которая давала ему весьма
видное положение в обществе, По считал лишь временным прибежищем. Более
всего его привлекала возможность поступления на государственную службу. Ее
преимущества - высокое жалованье и обилие свободного времени - были известны
ему из первых рук: его друг Фрэнсис Томас работал в одном из департаментов в
Вашингтоне и звал По последовать его примеру, живописуя в письмах все блага,
которые это сулило.
В течение двух лет эта идея не давала покоя обоим. Томас и другие
знакомые пытались хлопотать за По и однажды пригласили его в Вашингтон,
чтобы снести с людьми, на чье покровительство можно было рассчитывать. По
очень хотел приехать, но... "Видит бог, как я желал бы приехать в Вашингтон,
но - все та же известная тебе история: нет денег - даже чтобы добраться
туда, не говоря уже о том, чтобы возвратиться. Бедность тяжела, однако, живя
так из честных побуждений, я не смею сетовать... Я с радостью
согласился бы на любую должность - пусть даже с жалованьем 500 долларов
в год, - лишь бы иметь возможность зарабатывать на пропитание делом, далеким
от литературы. Чеканить звонкую монету из собственных мыслей, повинуясь
кивку хозяина, есть, думается мне, труднейший на свете удел..."
Весной 1842 года По познакомился со многими из тех людей, которые
сыграли чрезвычайно важную роль в его жизни. Быть может, самые далеко идущие
последствия имела для него встреча с Руфусом Грисвольдом.
Преподобный д-р Руфус Грисвольд - ибо таков был по праву принадлежавший
этому джентльмену титул - родился в городе Бонсоне, штат Вермонт, в 1815
году, и в молодости немало путешествовал по Соединенным Штатам и за
границей. Пробыв какое-то время в ученичестве у типографа и издателя, он
занялся затем изучением теологии и сделался баптистским священником. Позднее
он оставил это даже тогда малодоходное поприще, чтобы стать редактором,
издателем, а также, пожалуй, самым осведомленным и бойко пишущим биографом в
тогдашней Америке. В ту пору в Соединенных Штатах не было ни одного
сколько-нибудь известного или неизвестного, но хотя бы чем-то
примечательного писателя, о котором Грисвольд но знал бы в общих чертах
решительно всего. Редактируя произведения всевозможных родов и жанров и
поддерживая постоянные связи с различными периодическими изданиями, он со
свойственной ему ловкостью ума сумел проникнуть в обстоятельства жизни,
изучить склонности и понять устремления многих современных ему писателей.
Вдобавок ко всему он был от природы проницательным - пожалуй, слишком
проницательным человеком. Не будь он столь глубоким знатоком людских
несовершенств, ему, возможно, удалось бы добиться большего на литературной
стезе. Нападки на По, предпринятые после его смерти преподобным доктором, от
которых отдавало мелким пакостничеством, сочетавшимся с изощренным умением
подмешивать к истине искусно отмеренную толику правдоподобной лжи, вызвали
позднее справедливое осуждение многих комментаторов, в особенности тех, кто
симпатизировал По.
Впервые судьба свела Грисвольда и По в Филадельфии ранней весной 1841
года - как раз в это
время Грисвольд готовил к печати свою антологию "Поэты и поэзия
Америки", которая вышла в свет в апреле 1842 года и выдержала впоследствии
двадцать девять переизданий. По уже довольно долго не писал стихов - мешали
увлечение прозой и не терпящие отлагательств журналистские дела, - однако
отнюдь не забыл своей первой литературной любви. Он постоянно печатал в
различных журналах стихотворения, вошедшие в три его сборника, внося в них
новые и новые исправления, и не мог, разумеется, упустить такой возможности,
какую давала антология Грисвольда. Грисвольд, в свою очередь, был рад
оказать услугу молодому и быстро завоевывающему известность редактору
"Грэхэмс мэгэзин". В результате переписки между ними в марте 1841 года
несколько стихотворений и очерк жизни По - весьма отрывочный и недостоверный
- были включены в новую антологию с умеренно хвалебной заметкой от
составителя. Самым запоминающимся из этих стихотворений был "Дворец
призраков" - тот самый, из-за которого По обвинил, причем без достаточных
оснований, в плагиате Лонгфелло, прочтя его "Осажденный город". Грисвольду
По написал, и это интересно отметить, что под "Дворцом призраков" он
подразумевает "преследуемый призраками, помутившийся рассудок". Покуда ничто
еще не омрачало отношений между двумя молодыми людьми, знакомство которых
имело для обоих столь губительные последствия.
Первое столкновение между ними произошло довольно скоро. Грисвольд
больше всего на свете желал сам сделаться поэтом, однако его творческие
потуги приносили весьма плачевные результаты, и По не давал себе труда
скрывать свое пренебрежение к таким опусам. С другой стороны, никаких
похвал, которыми Грисвольд мог бы одарить По, не хватило бы, чтобы утолить
его жгучее тщеславие. Скромная же их мера, доставшаяся ему в
действительности, была воспринята поэтом как оскорбление. Его сочли равным
многим, но отнюдь не первым. Подобной оценки он простить не смог. По
высмеивал антологию Грисвольда в публичном выступлении; так вспыхнула
вражда, отголоски которой не утихали, даже когда обоих уже не было в живых.
Несмотря на неудачу, постигшую друзей По в попытках выхлопотать ему
государственную синекуру, и
на отказ издателей опубликовать новый сборник его рассказов, в жизни
его ни раньше, ни потом не было времени, когда бы небеса казались столь
безоблачными, а будущее - многообещающим, как летом и осенью 1841 года. Он
чувствовал себя вполне здоровым, насколько это вообще было для него
возможно, и пока что находил в себе силы надлежащим образом исполнять свои
обязанности, преодолев пристрастие к вину. Он был редактором значительного,
возможно, самого значительного журнала в стране, литературным критиком,
которого уважали и боялись. Дом его, хотя и не отличался особым достатком,
был удобен и даже красив. В здоровье Вирджинии еще не произошло рокового
ухудшения, и она по-прежнему могла сопровождать мужа во время прогулок или
пикников на Виссахиконе. Известность По продолжала расти, и сейчас его
окружали друзья - старые и приобретенные недавно. Они любили собираться
вместе в доме на Коутс-стрит, который миссис Клемм содержала в
безукоризненной чистоте; она весьма разумно распоряжалась банковским счетом
По и с помощью Вирджинии старалась, как могла, пополнить семейный бюджет,
зарабатывая шитьем. Вирджинии уже исполнилось восемнадцать лет, однако один
из знавших ее тогда друзей сообщает, что "ей едва можно было дать
четырнадцать". В жаркие дни По часто ходил купаться на реку, и Вирджиния.
любила за ним наблюдать. В церкви ни По, ни его домашние, судя по всему, не
бывали. По субботам (ибо именно субботу, а не воскресенье квакерская
Филадельфия была склонна считать святым днем) По иногда вставал пораньше и
отправлялся на лодке вверх по Виссахикону, протекавшему тогда по живописной,
уходящей прочь от города долине, чтобы в мечтательном уединении провести
несколько часов на тихом, поросшем густой травой берегу.
"Песни, которые мы посвящаем музам, тем прекраснее, чем легче наш
карман", - заметил По в одной из рецензий, хотя собственная его жизнь
опровергала утверждение о том, что поэтов вдохновляет голод. Наиболее
плодотворный в творческом отношении период его жизни был отмечен
относительным достатком и благополучием. В те дни По много писал для каждого
номера грэхэмовского ежемесячника, не оставляя вниманием и другие издания.
Характер его критических статей не претерпел существенных изменений по
сравнению с тем, что он печатал в "Сазерн литерери мессенджер" несколько лет
назад. Разумеется, автор их стал немного учтивее и пожитейски мудрее - и это
более доброжелательное отношение было оправдано, ибо книги, которые он
теперь рецензировал, в целом выгодно отличались от произведений, написанных
в предыдущее десятилетие. Поэты были уже не так слащавы, а прозаики
временами хотя бы делали вид, что испытывают интерес к реальному миру.
Лонгфелло, например, удостоился похвалы за поэтический талант, хотя и был
осужден как подражатель; зато Тенниссону По воздал полной мерой как
"величайшему" из английских поэтов.
Тогда же он довел до совершенства свой метод логических рассуждений,
придав ему форму литературного приема, который использовал в рассказах
"Убийство на улице Морг", "Тайна Мари Роже" и "Низвержение в Мальстрем". В
них появляется последний и самый оригинальный из созданных им героев -
"непогрешимый логик".
Образы и сюжеты "Гротесков и арабесок", отражающие навязчивые душевные
состояния самого По, тревожили его сознание, ибо он не мог не понимать, что
многое в этих рассказах несло на себе явственный отпечаток каких-то
психических отклонений - особенно в тех из них, где живописуются ужасающие
муки терзаемой человеческой плоти и кровавые убийства или изображаются
странные отношения между героями и героинями. И он вступил в борьбу с
осаждавшими его темными и неведомыми силами. Больше всего его беспокоило то,
что все написанное им до сих пор было словно продиктовано извне, помимо его
собственной воли. Теперь он решил, что будет строить свои произведения по
строгим законам логики, тщательно отбирая и анализируя.
Вот почему следующим его литературным самовоплощением стал герой,
наделенный почти сверхчеловеческой силой ума, детектив-логик и убежденный
враг преступности. Теперь главные персонажи его рассказов уже не предаются
каннибальским пиршествам и не кромсают человеческих тел, а, напротив,
преследуют изуверов, стремясь помешать их злодеяниям. Да нет же, как бы
говорит себе По, на самом деле люди на такое не способны - и в рассказе
появляется страшная обезьяна, совершающая отвратительные зверства,
к изображению которых его по-прежнему толкала фантазия.
Не в силах разорвать порочного круга, "холодный мыслитель" вопреки себе
самому вновь и вновь возвращался к тому, от чего пытался бежать, - к
убийствам и до неузнаваемости обезображенным трупам женщин. Выхода не было.
Но как он жаждал его найти! В тиши дома на Коутс-стрит в то время, как
миссис Клемм и Вирджиния шили, сидя у горящего камина, перо молодого
писателя продолжало лихорадочно сновать по аккуратно склеенным вместе листам
голубоватой бумаги, поверяя им языком прекрасным и звучным ужасные видения,
теснившиеся в его воспаленном мозгу и заставившие содрогнуться не одно
поколение читателей.
Поистине это было одно из самых странных семейств на свете! Пока в
соседней комнате Вирджиния играла со своей кошечкой, а миссис Клемм
ощипывала цыпленка к обеду, рожденная воображением По кровожадная обезьяна
сдирала скальпы со своих жертв. Что толку говорить о том, что о сбежавшем из
зверинца орангутанге По мог прочесть в какой-то ныне забытой пенсильванской
газете, или о том, что происшедшее в ту пору в Нью-Йорке убийство, как
обычно, заполнило газеты леденящими кровь подробностями. Все это могло дать
толчок странным фантазиям, однако не объясняет причин последовавшей позднее
катастрофы.
Впрочем, сейчас молодой редактор все еще упорно считал себя самым
разумным из людей. И в самом деле не было такой запутанной криптограммы,
которую он не смог бы разгадать. В августе 1841 года По успешно решил на
страницах своего журнала одну из таких задач, присланную из Вашингтона
Томасом, который сообщает, что статьи По, посвященные головоломкам и
тайнописи, привлекли там большое внимание и даже были показаны одному из
сыновей президента - разумеется, с тем, чтобы заручиться его поддержкой в
хлопотах о казенной должности для По. (Система для решения головоломок могла
бы прийтись политикам как нельзя более кстати!)
Безупречный логик весьма скоро проявил себя и как критик. В феврале
1841 года По поместил в "Грэхэмс мэгэзин" рецензию на роман "Барнеби Радж",
попытавшись предсказать в ней дальнейшее развитие сюжета этого произведения,
которое печаталось с продолжением. Догадки его подтвердились, по поводу чего
Диккенс, как говорят, воскликнул: "Этот По, должно быть, сам сатана!"
Как мы видели, По был одержим идеей человеческого полета, в возможности
которого не сомневался. В мыслях ему уже рисовался управляемый воздушный
шар. Он даже предвидел появление небоскребов, упоминая в одном из рассказов
о постройке двадцатиэтажиого здания в Манхэттене. Предсказывая
многочисленные перемены в облике мира, По, как правило, был проницателен, и
некоторые из его предвидений оказались поразительно близки к истине. Однако
в отличие от большинства современников он не разделял веры в безусловные
преимущества "прогресса", слишком хорошо видя противоречия и зияющие пустоты
в мировоззрении общества, поставившего во главу всего материальное
благополучие. Последнее никогда не было для По пределом устремлений.
К концу 1841 года стало совершенно очевидно, что Грэхэм не собирается
помогать По в издании нового журнала - его собственный преуспевал, и
остальное мало его заботило. Не выказывал он и намерения сделать По
компаньоном в предприятии, неожиданно оказавшемся столь доходным. Однако
человек этот был от природы так добродушен и любезен, что поводов для ссор с
ним не находил даже По. Грэхэм не досаждал ему мелкими придирками, которыми
в свое время изводил его Бэртон, заслуживший тем самым презрение своего
бывшего помощника. И все же отказ Грэхэма поддержать По в новом начинании
или сделать его совладельцем "Грэхэмс мэгэзин" являлся - во всяком случае,
по мнению молодого редактора, - нарушением основного условия их соглашения.
Вероятно, Грэхэму очень хотелось удержать человека, благодаря которому
число его подписчиков каждый месяц увеличивалось на несколько тысяч, но По
был не удовлетворен и временами обнаруживал обычную для себя нетерпимость.
Язвительность его критики всегда беспокоила тех, для кого он писал, не
меньше, чем тех, о ком он писал.
Затем в первые месяцы наступившего 1842 года в семье По произошли
события, вновь толкнувшие его к "несообразностям", причины которых были
столь сложны. Продлившийся около года период, когда он, в общем, чувствовал
себя сравнительно хорошо и вел
весьма умеренный образ жизни, подходил к концу; близилось "низвержение
в Мальстрем". О трагических обстоятельствах, приведших к катастрофе, пойдет
речь дальше.
Глава двадцатая
Однажды вечером, в конце января 1842 года, в доме По на Коутс-стрит
собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и пока Эдди развлекал
гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм, за которой ходила по пятам
кошка Катарина, хлопотала у большого сверкающего кофейника (ее любимого),
готовясь подать немудреное вечернее угощение. Вирджиния по обыкновению
должна была порадовать собравшихся музыкой. По очень гордился женой, ибо
всеми своими скромными светскими совершенствами - умением немного говорить
по-французски и петь под собственный аккомпанемент - она была обязана именно
ему. Принесли арфу, и Вирджиния с большими блестящими глазами на бледном,
как воск, лице пробежала легкими детскими ручками по струнам и начала петь.
Сейчас, как никогда, во всем ее облике и движениях было что-то ангельски
неземное, вызывавшее у По почти благоговейный восторг.
Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше - и вдруг
оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее обагрилась хлынувшей
изо рта кровью. По и все остальные кинулись к ней. Какое-то мгновение
казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию наверх
и положил на постель. Пока миссис Клемм готовила холодные компрессы и
пыталась помочь дочери простыми домашними средствами, Эдгар бросился за
доктором.
Ехать пришлось через весь город. Когда доктор Джон Кирсли Митчелл,
услышав отчаянный трезвон колокольчика, поспешил открыть дверь, он увидел
перед собой обезумевшего от волнения молодого человека, который, пытаясь
что-то объяснить на ходу. усадил его в экипаж и во весь опор погнал лошадей
обратно на Коутс-стрит. По показалось, что прошла целая вечность, прежде чем
во тьме снова замерцали огни на берегу реки, и они остановились у его дома.
Здравость рассудка По была странным образом зависима от жизни
Вирджинии, которая воплощала собой единственно возможный компромисс с
реальностью в его отношениях с женщинами, - столь сложных и утонченных, что
понять, куда вели все потаенные ответвления этого лабиринта, едва ли
кому-нибудь удастся. Самая мысль о том, что он может ее потерять, приводила
его в состояние, граничащее с умопомешательством. Он но мог думать об этом
без ужаса и содрогания. Теперь же, когда он явственно увидел кровавое
знамение опасности, мир пошатнулся, и небеса, казалось, готовы были
обрушиться на землю.
Роковое событие, происшедшее январским вечером 1842 года, было не
только предвестьем скорой смерти Вирджинии, но и ознаменовало для самого По
начало все более углубляющегося душевного расстройства. На руках у доктора
Митчелла оказался не один, а сразу два тяжело больных человека, и состояние
По повергало его в гораздо большее замешательство, чем недуг Вирджинии,
который хотя и был неизлечим, но, во всяком случае, не представлял никакого
труда для распознания. С этой поры дела По на службе пошли из рук вон плохо.
Он снова начал пить и часто был "небрежен". У Вирджинии продолжались
приступы, каждый из которых приводил ее мужа в отчаяние. По уходил из дому,
пил и иногда пропадал где-то по нескольку дней. К концу зимы такие случаи
участились. Весной у него обострилась давнишняя болезнь сердца. Мистер
Грэхэм вынужден был пригласить в редакцию помощника со стороны. Им оказался
Руфус Грисвольд.
Объяснение происходившему По дал сам в письме к одному из друзей,
написанном в 1848 году:
"Вы спрашиваете, могу ли я "хотя бы намеком дать Вам понять", в чем
состояло "ужасное несчастье", ставшее причиной тех "странностей в
поведении", о которых я столь глубоко сожалею. Да, я могу Вам ответить, и не
только намеком. "Несчастье" это было самым страшным из тех, что могут
постичь человека. Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не
любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела.
Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все
муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне
вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось
для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова - через разные
промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня
терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все
нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком
чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие,
сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В этих состояниях
совершенной бессознательности я пил - один Господь знает, сколько и как
часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но
отнюдь не наоборот. И, право, я уже оставил всякую надежду на исцеление,
когда обрел его в смерти моей жены. Кончину ее я смог встретить, как
подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием
- вот чего я не в силах был выдержать, полностью не утратив рассудка. С
гибелью того, что было моей жизнью, я возродился к новому, но - боже
милостивый! - какому же печальному бытию".
В действительности же "исцеление" так и не наступило, и начиная с 1842
года падение неуклонно ускорялось.
Как-то По познакомился с одним молодым правоведом - приятным и
располагающим к себе человеком, имевшим, однако, весьма эксцентричные
привычки. Нового друга, который держал адвокатскую контору на Принс-стрит,
звали Генри Бек Хирст. По в ту пору очень интересовался законами об
авторских нравах - предметом, неоднократно упоминавшимся в его переписке с
Томасом, и поэтому стал часто бывать у Хирста. Последний, однако, вовсе не
был поглощен занятиями юриспруденцией. Родители его, с которыми он позднее
испортил отношения, женившись против их воли, имели недурной доход, и Генри
предпочитал изучать жизнь пернатых, собирать птичьи гнезда и яйца и писать
стихи, нежели корпеть над фолиантами, посвященными гражданско-правовому
деликту. Еще он очень любил загородные прогулки.
Хирст дружил с неким Джорджем Липпардом, известным в Филадельфии
молодым сумасбродом, который носил волосы длинными, спутанными локонами,
одевался в синий сюртук, туго стянутый в талии, и щеголял с полным
пренебрежением к тогдашней моде вырезным бархатным воротником.
Липпард имел обыкновение ночевать в заброшенном доме на площади
Франклина, около сотни пустующих комнат которого были открыты для всякого
рода самочинных постояльцев, не желавших отягощать себя расходами на жилье.
Липпард почивал, подложив под голову саквояж, и видел во сне сплошные
кошмары. Место это он прозвал "монашеской обителью" и сочинил о нем
сумасшедший "готический" роман, где было все - ухмыляющиеся черепа,
скитающиеся по темным коридорам зловещие фигуры в капюшонах, таинственные
тени, скользящие по залитому лунным светом полу. В других своих книгах и
пьесах он бичевал ханжество филадельфийских обывателей, разоблачая
скрывавшиеся за ним безнравственность и порочность. Книги эти вызывали бури
протеста в местном обществе, а представление одной из пьес было прервано
разъяренной и негодующей толпой во главе с мэром города. Через Хирста
Липпард, видимо, познакомился с По. Все трое были в известном смысле
братьями по духу.
Хирст и По часто заглядывали к художнику-иллюстратору Джону Сартейну, с
которым оба были в приятельских отношениях. Сартейн пил абсент, Хирст обожал
бренди, и потому неудивительно, что поздние пирушки, которые устраивали
художник, чудаковатый птицелов-законник и будущий автор "Ворона", внушали
миссис Клемм серьезные опасения.
Хирст сделался самым близким после Томаса другом По в бытность
последнего в Филадельфии. Томас жил в Вашингтоне, и общаться они могли лишь
посредством переписки или во время приятных для обоих, но довольно редких
встреч. Точно так же, как По бродил когда-то по Балтимору в обществе
Уилмера, он теперь гулял по улицам Филадельфии или ее окрестностям,
сопровождаемый Хирстом. Беседы их вращались главным образом вокруг
литературных тем. По в это время уже работал над "Вороном" и не раз обсуждал
его замысел с Хирстом. В этих беседах, вероятно, родились некоторые идеи и
образы стихотворения. Однако Хирст, чье сознание со временем окончательно
отуманил алкоголь, говоря об этих прогулках позднее, вспоминал, что стихи
"были сочинены" им самим. В этом утверждении он упорствовал долгие годы, и,
поскольку о его близости с По было хорошо известно многим в Филадельфии,
нашлось немало
людей, которые из жалости ему верили, указывая при этом на некоторое
сходство между "Вороном" и написанным ранее стихотворением Хирста "Сова". С
другой стороны, многие поэтические сочинения Хирста изобилуют явными
заимствованиями из По, на что тот не преминул обратить внимание публики. По-
видимому, влияние было взаимным, однако ни тот, ни другой не желали этого
признавать, и досадная литературная тяжба не прекращалась. История была не
нова: гений почерпнул нечто у посредственности и создал шедевр.
Посредственность отозвалась оскорбленным ропотом, унося обиду в могилу, и
была бы забыта потомством, если бы не памятная встреча с По.
Однако описанное выше произошло несколько позже, а в Филадельфии они
еще долго оставались добрыми друзьями и часто проводили время вместе -
потягивали абсент с Сартейном, часами просиживали в маленькой конторе Хирста
на Принс-стрит за бокалом бренди, копались в законах об авторском праве,
читали стихи - и говорили. Каждым воскресным утром Хирст отправлялся к По,
жившему теперь в небольшом домике на Спринг-Гарден-стрит, чтобы позавтракать
со своим другом. Сохранилось воспоминание об одной особенно роскошной
трапезе, состоявшей из восхитительной делаварской сельди с печеным
картофелем, к которой миссис Клемм подала целое блюдо дымящихся мэрилендских
слоеных пирожков.
В начале марта 1842 года в Филадельфию приехал с лекциями Чарльз
Диккенс, остановившийся в знаменитой тогда гостинице, фасад которой украшал
орел с разинутым в крике клювом - эмблема эта, кстати сказать, вызывала у
классика непреодолимое отвращение. Речь идет о старинном отеле "Соединенные
Штаты" на Честнат-стрит. Огромную популярность Диккенса в тогдашней Америке
трудно представить сегодняшнему читателю, который заглядывает в его книги
разве что в школе. В те времена в сотнях тысяч семей чтение вслух после
ужина было в таком же обычае, как и вечерняя молитва. В конце дня взрослые в
нетерпеливом ожидании собирались у очагов, чтобы послушать "Крошку Доррит",
"Маленького Тима" или "Оливера Твиста", готовые смеяться и плакать над ними
вместе с детьми. Буквально тысячи людей знали наизусть целые страницы из
книг Диккенса, и его визит за океан больше напоминал приезд триумфатора,
а не гастролирующего лектора. Мужчины, женщины, дети - все любили этого
волшебника слова, который сотворил для них больше чудес, чем любой другой
английский писатель.
По не мог быть слишком пылким поклонником чужого творчества, однако не
пренебрег возможностью сообщить знаменитости о своем существовании. Он
написал Диккенсу в гостиницу, приложив к письму предсказание развития сюжета
"Барнеби Раджа", которое включил в свою рецензию на этот роман, а также
двухтомник недавно опубликованного сборника "Гротески и арабески". Диккенс
заинтересовался и сейчас же ответил. По имел с Диккенсом две продолжительные
беседы.
Диккенс сильно пострадал от пиратских перепечаток его произведений в
Америке. Филадельфия с ее многочисленными издательствами была одним из тех
мест, где его финансовым интересам наносился наибольший ущерб, и поэтому в
тот момент вопросы охраны международного авторского права живо его занимали.
Речь между двумя литераторами как раз и пошла об этом предмете, а также о
надеждах молодого американского новеллиста и поэта добиться признания в
Англии. По обратился к Диккенсу с просьбой порекомендовать одну из его книг
какому-нибудь лондонскому издательству, и тот охотно пообещал это сделать.
Потом По еще раз увиделся с Диккенсом, который принял его у себя в номере,
одетый по-домашнему. Он попытался укрепить первое благоприятное впечатление,
произведенное на англичанина, и убедить его в значимости своего творчества.
Их беседа коснулась также Тепнисона и Эмерсона, одно из стихотворений
которого По прочел вслух. Диккенс составил весьма лестное мнение об
американском коллеге и никогда не забывал их встречи. Спустя много лет, уже
после смерти По, он, будучи в Балтиморе, счел своим долгом навестить
бедствующую миссис Клемм.
Приезд Диккенса при всей важности этого события лишь на время вырвал По
из тисков депрессии. Всю весну 1842 года состояние Вирджинии оставалось
опасным. что отражалось на его настроении и поведении. В апреле его дела с
Грэхэмом, по сути, зашли в тупик. Без сомнения, ладить с По в ту пору было
очень трудно. Однажды Чарльз Петерсон, второй редактор "Грэхэмс мэгэзин",
человек энергичный и способный, который временами очень остро ощущал свое
подчиненное положение в редакции, о чем-то с ним заспорил. Находившийся
здесь же Грэхэм вынужден был вмешаться. Последовало бурное объяснение,
ускорившее давно назревавшую развязку. Хотя Грэхэм и постарался
впоследствии, защищая По от свирепых нападок Грисвольда, смягчить всю эту
историю, случившееся, как свидетельствует один из друзей издателя, принудило
его к решению отказать По от места. То же самое сообщает и уже известный нам
Джон Сартейн, которому Грэхэм сказал: "Кому-то из двоих, либо Петерсону,
либо По, придется уйти - работать вместе они не могут".
Грэхэму очень не хотелось расставаться с По. Он хорошо понимал причины
неприятностей, происходящих с его редактором, и искренне ему сочувствовал.
Несмотря на то что По был глубоко разочарован и обижен на Грэхэма, который
так и не выполнил обещания помочь ему основать собственный журнал, между
двумя этими людьми не произошло личной ссоры, подобной размолвке По с
Бэртоном. Одним апрельским днем, придя в редакцию после довольно длительного
отсутствия, По обнаружил, что его кресло занято Руфусом Грисвольдом. Оценив
ситуацию с первого взгляда, он круто повернулся и вышел из комнаты, чтобы
никогда больше там не появляться. В письме, написанном несколько месяцев
спустя, сам По так рассказывает о своем уходе от Грэхэма:
"Моя работа в "Грэхэмс мэгэзин" прекратилась майским номером журнала,
который был готов к первому апреля - с этого момента руководство взял на
себя г-н Грисвольд... Ни с г-ном Грэхэмом, ни с г-ном Грисвольдом у меня не
было никакой ссоры, хотя я и не питаю особого уважения ни к тому, ни к
другому... Я предпринимаю настойчивые усилия, которые, впрочем, пока держу в
тайне, чтобы возобновить подготовку к изданию журнала "Пенн мэгэзин", и
совершенно уверен, что смогу выпустить первый номер 1 января 1843 года...
Первоначально я имел намерение выпустить его 1 января 1842 года. Отказаться
от этого плана меня побудили лишь заверения г-на Грэхэма. Он сказал, что,
если я поступлю к нему на жалованье в качестве редактора, оставив на время
собственные проекты, то по истечении шести месяцев или самое большее одного
года он сам присоединится к моему начинанию. Поскольку г-н Грэхэм располагал
капиталом, а у меня денег не было, я почел самым разумным согласиться на его
предложение. Дальнейшее показало его человеком ненадежным, а меня самого -
крайне неосмотрительным. По сути дела, все это время я боролся против самого
себя. Всякий мой шаг, подсказанный интересами "Грэхэмс мэгэзин" и
направленный на то, чтобы сделать журнал более прибыльным предприятием,
одновременно делал его владельца все менее склонным сдержать данное мне
слово. Когда был заключен наш с ним договор (устный), у него было 6 тысяч
подписчиков, а к моменту моего ухода - 40 тысяч. Немудрено, что он поддался
соблазну бросить меня в трудную минуту..."
Потеря важной должности в журнале, для успеха которого он сделал так
много, не была воспринята По столь невозмутимо, как может показаться из его
писем. Начать с того, что уход от Грэхэма опять вверг его в бедность. Новое
огорчение еще больше усилило его отчаяние, вызванное болезнью Вирджинии, и
он впервые в жизни тяжело запил. Над событиями тех дней для нас вновь
приподнимет занавес Мэри Девро, в которую По был влюблен в Балтиморе,
успевшая уже выйти замуж и перебраться в Джерси.
Оставив дом и больную Вирджинию, По пустился в разгул и вскоре оказался
в Нью-Йорке, где разыскал мужа Мэри, у которого узнал ее адрес. Тут же забыв
его, он немало удивил пассажиров парома, курсировавшего между Нью-Йорком и
Джерси, тем, что всю дорогу бродил по палубе, спрашивая у каждого встречного
адрес Мэри Девро. Паром прибыл в Джерси и возвратился обратно по-прежнему с
По на борту, который, не сходя на берег, вновь совершил путешествие в Джерси
и еще раз вернулся, так и не ступив на сушу. Затем последовал еще один рейс,
а за ним и другой. По уже начали принимать за умалишенного, когда ему
наконец встретился какой-то матрос, знавший, где живет бывшая мисс Девро.
Добрый малый оказался лицом к лицу с человеком без шляпы, одетым во все
черное, который, пытаясь остановить на нем взгляд блуждающих глаз, с
перекошенным ртом доказывал, что добудет адрес, даже если ему "придется
отправиться за ним в преисподнюю". Не в силах выдержать натиска
повелительного виргинца, бедняга поспешно все рассказал. Позже, когда муж
Мэри возвращался
со службы домой на том же пароме, ему сообщили, что "какой-то
сумасшедший разыскивает его жену". Тем временем По уже нашел Мэри.
"Мистер По не застал нас с сестрой дома, и, когда мы вернулись, дверь
нам открыл он сам. Мы поняли, что у него запой и что он не был дома уже
несколько дней. "Так, значит, вы вышли замуж за этого проклятого...! -
сказал он мне. - Любите ли вы его на самом деле? По любви ли вы за него
вышли?" Я ответила: "До этого никому нет дела, это касается только моего
мужа и меня". - "Вы его не любите, - сказал он тогда. - Ведь вы любите меня!
Вы же знаете сами".
Далее нам сообщают, что По остался к чаю, выпив, правда, только одну
чашку. Но и она, кажется, произвела поразительное действие, ибо во время
разговора за столом он сильно разволновался и, схватив стоявшее перед ним
блюдо с редисом, принялся с такой яростью кромсать овощи столовым ножом,
"что кусочки так и полетели во все стороны, и это всех очень позабавило".
После "чая" По потребовал музыки, настаивая, чтобы Мэри исполнила его
любимую песню, которую пела ему еще в Балтиморе, - "Приди на грудь ко мне, и
улетят тревоги". Затем он исчез неизвестно куда.
Через несколько дней, оставив Вирджинию на попечение соседей, в город
приехала миссис, Клемм, совершенно потерявшая голову от страха за "дорогого
Эдди", чей путь ей, к счастью, удалось проследить от Филадельфии до дверей
дома Мэри в Джерси. Вирджиния, сказала она, сходит с ума от беспокойства.
К этому времени, надо думать, никто уже не находил происходящее
забавным. Отряд сочувствующих добровольцев из местных жителей отправился
вместе с миссис Клемм и Мэри на поиски По, который был вскоре обнаружен в
роще на окраине города - искусанный москитами и страшно исхудавший, ибо
прошедшие несколько дней он прожил на чашке чая, выпитой в гостях у Мэри.
"Он бродил в зарослях, точно безумец, - вспоминает она. - Миссис Клемм
увезла его обратно в Филадельфию". За всем этим должно было последовать
болезненное раскаяние и несколько дней в постели. В одной комнате -
задыхающаяся от кашля Вирджиния, в другой - мечущийся в бреду Эдгар.
Выдержать все это было под силу лишь миссис Клемм.
Дом на Спринг-Гарден-стрит, в который они переехали совсем недавно,
поначалу был неплохо обставлен, однако в следующие два года комнаты
мало-помалу пустели, ибо миссис Клемм пришлось постепенно заложить почти нею
мебель. Пианино Вирджинии, теперь умолкнувшее, стояло в маленькой гостиной
на первом этаже, рядом с широким, прекрасной работы диваном из красного
дерева. Белые занавески на окнах, удобные стулья, цветы в горшочках,
щебечущие в клетке птицы, помещенные в рамки и развешанные по стенам
журнальные гравюры придавали жилищу уют и очарование, которые отмечали все,
кто там бывал. Для По дом был единственным местом, где он находил убежище от
враждебного мира, Арнгеймской обителью его грез. Несколько лет спустя он
написал письмо, в котором опровергает обвинения, высказанные в его адрес
небольшим журнальчиком "Уикли юниверс"; оно интересно тем, что позволяет
подробнее узнать, каких привычек По придерживался в частной жизни:
"Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и
не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых
необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью
ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями
на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь - жизнь, отданная наукам и
литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к
обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только
тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в
ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой
разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня,
знают, что это не так..."
Конечно же, По, подобно многим другим, страдал от того, что
несовершенства и причуды человеческого характера привлекают всеобщее
внимание и становятся предметом толков, злословия и насмешек, в то время как
долгие часы добродетельного уединения кажутся столь бесцветными, что не
оставляют никакого следа на газетных или журнальных страницах. Есть что-то
трогательное и жалкое в этих нескольких строчках, написанных, чтобы
защититься от целого потока брани, которая, каковы бы ни были причины, стала
позднее крайне грубой и неоправданно частой. Перед нами исповедь человека
тонкой и чувствительной души - чувствительной настолько, что он не мог
выдержать столкновения с суровой реальностью, не прибегая к стимулирующим
средствам. Но ведь именно эту обнаженность чувств мир и ценит в поэте.
Та часть города, где жил По, в его времена еще во многом сохраняла
сельский вид. Дом на Спринг-Гарден-стрит был окружен садом и стоял под сенью
огромного грушевого дерева. Летом он весь утопал в прекрасных ярких цветах,
почти невидный с улицы за густыми переплетениями виноградной лозы.
"Небольшой сад летом, а дом - зимой были полны изумительных цветов, сорта
которых подбирал сам поэт".
Однако картины жизни, обрамлением которым служила чудесная природа,
мало походили на пасторальные акварели. С уходом По из грэхэмовского журнала
в доме воцарилась безжалостная и горькая нужда. Вирджиния продолжала болеть,
Эдгар тоже был нездоров, и миссис Клемм вскоре снова пришлось прибегнуть к
старым средствам, чтобы прокормить семью, однако теперь даже они иной раз не
помогали. Летом 1842 года она даже была вынуждена обратиться за помощью в
Филадельфийское благотворительное общество, когда в доме не осталось ничего
съестного, кроме хлеба и сахара, да и тех ненадолго. Подсчитав все, что По
заработал в 1842 году, остается лишь гадать, на какие деньги жила его семья.
Сначала из дому исчезло пианино, затем множество других предметов
обстановки, и спустя два года комнаты остались почти голыми, а миссис Клемм
- с кипой закладных в руках. Печальной участи избежали лишь несколько
стульев, кровати и великолепный красный ковер, с которым миссис Клемм ни за
что не хотела расставаться.
То была жизнь, полная нелепых контрастов смешного и трагического. Часто
после обеда По отправлялся прогуляться за город с Хирстом. Они беседовали о
поэзии и высоких материях, и По, все больше и больше воодушевляясь
какой-нибудь неземной темой, начинал строить прекрасные и величественные
воздушные замки. Иногда они выбирали дерево на обочине проселка и
прикрепляли к нему мишень, в которую
Хирст палил из пистолета. А порою целью оказывалась какая-нибудь
неосторожная, насмерть перепуганная фермерская курица. Потом возвращались в
город, чтобы наполнить бокалы в "юридической конторе" Хирста. Вечером По шел
домой, мучимый угрызениями совести из-за пропавшего впустую дня, из-за того,
что вновь заставил тревожиться миссис Клемм, которая не находила себе места
в ожидании Эдди. Ночь он проводил у постели Вирджинии, пытаясь остановить ее
страшный кашель. Бережно поддерживая под руки, он водил ее по комнате, а
наутро едва не терял рассудок от ужаса, обнаруживая у себя на рубашке пятна
ее крови.
С июня по сентябрь он не написал и нескольких строчек. Иногда он впадал
в беспамятство и бродил. Доктор Митчелл, славный шотландец родом из Эршира,
которому довелось жить и в Ричмонде, должно быть, не раз беседовал со своим
пациентом о знакомом обоим шотландском городке Ирвине, где По ходил в школу
совсем маленьким мальчиком, об Алланах и Гэльтах, которых Митчелл неплохо
знал, и бог весть о чем еще. Доктор принял живое участие в своем пациенте и
убедил некую леди из Саратога-Спрингс пригласить туда По в конце лета.
Митчелл же достал для него денег и снабдил необходимыми рекомендациями. В
августе По уехал из Филадельфии.
Летом 1842 года его видели на водах в Саратога-Спрингс, тогда одном из
самых фешенебельных курортов в Америке, в обществе одной замужней дамы,
достаточно хорошо известной в Филадельфии, чтобы досужие языки немедля
принялись на все лады склонять ее имя. Каждое утро в течение недели По
приезжал вместе с ней на воды и принимал процедуры.
Поблизости от дома, где жила леди, был сад с большими деревьями и
прудами для разведения форели. Туда часто приходил играть какой-то
мальчуган; скоро он подружился - и это не просто легенда - с одетым в черное
джентльменом со сверкающими глазами и странными жестами, который гулял в
саду, разговаривая сам с собой. Вновь и вновь он рассказывал кому-то
невидимому одну и ту же историю - что-то о мрачно вещающем вороне по имени
Nevermore(1) - слово это джентльмен то и дело выкрикивал глухим голосом,
потрясая воздетыми к небу руками.
-----------
(1) Никогда (англ.).
По возвратился в Филадельфию как раз в тот момент, когда у Вирджинии
начались частые кровоизлияния, и сам едва не умер от сердечного приступа -
третьего за семь лет. Как обычно, потрясение произвело в нем резкую
перемену, и он вновь на некоторое время отказался от вина. Поездка в
Саратогу по совету и при содействии доктора Митчелла возымела, вероятно,
благотворное действие.
На протяжении всего 1842 года - с единственным перерывом, пришедшимся,
как и следовало ожидать, на июль и август, - По вел регулярную переписку со
своим другом Томасом в Вашингтоне. Касалась она главным образом дел
литературных и личных, но более всего - их совместного плана добиться для По
заветных благ государственной службы.
Пробить брешь в стене казенного равнодушия они решили с помощью сына
тогдашнего президента, Роберта Тайлера, который хорошо знал творчество По.
Кампания началась тем, что По с похвалой отозвался об одном из стихотворений
Роберта Тайлера. Во время очередного визита в Белый дом Томас довел этот
факт до сведения молодого Тайлера и затем написал своему другу: "Роберт
Тайлер был весьма польщен, узнав с моих слов, как благоприятно ты отозвался
о его стихотворениях. Он заметил, что ценит твое мнение выше, чем мнение
любого другого американского критика, в чем я с ним согласился. Убежден, что
любая помощь, какую он мог бы тебе оказать, будет оказана с готовностью.
Напиши мне откровенно о твоих соображениях по этому поводу..."
Побывав у судьи Блайта, который в ту пору заправлял раздачей
федеральных должностей в Филадельфии, По написал Роберту Тайлеру, сообщая,
что при дальнейшей его поддержке он мог бы рассчитывать на назначение в
городское таможенное управление. Тайлер ответил 31 марта 1842 года, приложив
к письму требовавшиеся рекомендации. Как всегда в таких случаях, дело
затянулось, будучи к тому же осложнено тем, что фигура президента Тайлера не
пользовалась популярностью в Филадельфии, где большее влияние имела
противостоящая ему фракция в партии вигов. Мытарства По продлились до ноября
1842 года, и в итоге после всяческих перипетий его прошение о приеме на
службу в таможню было отклонено.
Осенью 1842 года По завязал оживленную переписку с Джеймсом Расселом
Лоуэллом. По любил творчество этого писателя и не раз хвалил его в печати.
Лоуэлл в это время был весь поглощен подготовкой к дебюту своего нового
литературного ежемесячника "Пайонир", первый номер которого должен был
появиться в январе 1843 года. По написал ему из Филадельфии: "Я был бы рад
присылать Вам каждый месяц какую-нибудь небольшую вещь такого характера и на
таких условиях, какие Вы сочли бы приемлемыми на первых порах". Лоуэлл
немедленно ответил, что он и сам намеревался просить По сотрудничать с
"Пайониром", так как "это позволило бы ему заручиться дружбой едва ли не
единственного смелого американского критика... Если бы я не получил Вашего
письма, то скоро написал бы Вам сам. Я даю Вам "carte blanche"(1) на любое
прозаическое или стихотворное сочинение, которое Вы соблаговолите прислать с
одним только исключением..."
----------
(1) Свобода действий (франц.).
"Исключение" подразумевало статьи, подобные той, что появилась в
журнале Грэхэма за предыдущий месяц и называлась "Руфус Доус.
Ретроспективный критический очерк". Отправной точкой для "ретроспекции"
послужили воспоминания По о нелестном суждении, которое Доус высказал в
своей газете по поводу "АльАарафа", напечатанного в Балтиморе в 1829 году.
Горький осадок, оставленный этим случаем, не исчез даже через четырнадцать
лет, и сейчас По не упустил возможности, чтобы послать в недруга отравленную
стрелу. Лоуэллу не нравилось в По это мстительное злопамятство, от которого
суждено было пострадать и ему самому, и потому он с самого начала
недвусмысленно дал понять, что не потерпит на страницах своего журнала
никаких литературных вендетт. "Мне не хотелось бы получать статей вроде той,
какую Вы написали о Доусе. Он плох как поэт, в чем я с Вами соглашусь, но
как человек, без сомнения, имеет чувства, которые надобно щадить". Такую
точку зрения По был по природе своей просто не способен понять. Он первым
пенял на недостаток великодушия в других, но и последним не признал бы его
отсутствия в себе.
Лоуэлла интересовали прежде всего "хорошие рассказы (написанные с
фантазией)". За каждое присланное сочинение он обещал платить По 13
долларов. В декабре 1842 года По передал Лоуэллу рукопись новеллы
"Сердце-обличитель", предназначенной для первого номера "Пайонира". Тон их
переписки по этому поводу весьма характерен.
Лоуэлл: "Мой дорогой друг! Мне следовало написать Вам раньше, но
слишком многое отвлекало меня в последнее время, да и писать приходилось так
часто, что вид пера и чернил стал вызывать у меня отвращение - поверьте, я
просто не мог. Ваш рассказ "Сердце-обличитель" будет помещен в моем первом
номере. Г-н Такермэн (и тут, возможно, виновата Ваша статья об автографах)
не захотел напечатать его в своем "Миселлэни", и я был рад заполучить эту
вещь для себя. Быть может, отказ согласиться с его приговором изобличает во
мне человека самонадеянного..."
По (накануне рождества 1842 года): "Мой дорогой друг! Посылаю Вам
небольшое стихотворение для второго номера вместе с моими наилучшими
пожеланиями. Благодарю Вас за то, что Вы отвергли суждение г-на Такермэна,
автора трактата "Дух поэзии", - названного так, видимо, по ошибке, ибо
поэзии там нет и духу... Буде сей господин все же примет когда-нибудь одно
из моих литературных излияний, мне придется спросить себя, каким пошлым
вздором я осквернил бумагу, чтобы заслужить одобрение подобного судьи. Он
говорит: "Если бы г-н По соблаговолил писать свои статьи в более спокойном
тоне..." На это могу лишь ответить, что ежели г-н Т. будет и впредь так
цепляться за свой покой, то он, в конце концов, упокоит свой журнал..."
"Пайонир" вышел 1 января 1843-го с упомянутым рассказом По, однако о
"Пенне", который, как мы помним, должен был появиться в тот же срок, не было
никаких вестей. И немудрено, ибо он уже окончил свои дни, так и не успев
родиться, и уступал место "Стайлусу" - По решил переименовать будущий
журнал, сочтя, что таким образом придаст новизны уже известному начинанию. В
конечном его успехе он был уверен настолько, что даже отклонил предложение
Грэхэма вернуться на старое место, не соблазнившись обещаниями более
высокого жалованья и широких прав в руководстве журналом. Судя по всему,
Грисвольдом мог быть доволен лишь сам Грисвольд.
В январе и феврале По проводил много времени в конторе у Хирста или в
доме Томаса Кларка, где всерьез обсуждались планы создания нового журнала.
Настойчивые уговоры Хирста и По, ставших к тому моменту лучшими друзьями, и
доносившиеся из Вашингтона панегирики Томаса убедили Кларка - издателя,
редактора и достаточно обеспеченного человека - оказать "Стайлусу"
финансовую поддержку. Будучи и писателем и политиком, Томас имел
значительное влияние на Кларка, опиравшегося на помощь вашингтонского друга
По в приобретении подписчиков и покровителей в высших кругах столичного
общества. Тем или иным образом хлопоты о предоставлении По государственной
должности, до сих пор не прекращенные, были связаны с будущим журналом. К
концу января между По и Кларком были оговорены условия, после чего они
подписали контракт с одним из лучших в Филадельфии художником, Ф. Дарли,
который обязался снабжать "Стайлус" иллюстрациями.
Теперь предстояло создать соответствующую литературную рекламу самому
По. Для этой цели была избрана филадельфийская газета "Сэтэрдей мьюзиэм",
которая поместила во второй половине февраля написанный Хирстом
биографический очерк и (очень скверный) портрет По. Под влиянием ли друзей
По или по собственному почину на эту публикацию откликнулись и другие
газеты. "Таймс" (Филадельфия) писала:
"В "Сэтэрдей мьюзиэм" за эту неделю напечатан прекрасный портрет нашего
друга Эдгара Аллана По, эсквайра, сопровожденный подробным описанием его
поистине богатой событиями жизни. Мы считаем г-на По одним из самых
одаренных, высоконравственных и образованных писателей наших дней и поэтому
с удовольствием отмечаем, что в глазах света он теперь поставлен прессой на
подобающую ему ступень".
В состряпанную Хирстом "биографию" По включил некоторые из своих
криптограмм и пространно поведал об искусстве, которого достиг в их решении.
Многие газеты нашли материал занимательным и целиком перепечатали очерк. Со
стороны По это был удачный ход, который дает представление о подчас забавных
приемах саморекламы, бытовавших в ту пору. Немного позднее в "Сэтэрдей
мьюзиэм" появился проспект "Стайлуса", практически повторявший издательские
доктрины По, изложенные в проспекте "Пенна" годом раньше. Томас показал
очерк о По Роберту Тайлеру и другим друзьям в Вашингтоне, на которых он
произвел немалое впечатление. Статьи По о шифрах и его рассказы вызвали в
Вашингтоне живой интерес:
Томас и его знакомые тоже не пожалели старании, устроив для По
возможность прочесть в Вашингтоне лекцию, быть принятым в Белом доме и
заручиться на месте поддержкой известных людей и высокопоставленных
чиновников. Ему представлялся блестящий шанс добиться осуществления своих
самых дерзновенных литературных планов. Мистер Кларк ссудил его необходимой
наличностью, и 8 марта 1843 года со скромной суммой в кармане и окрыленный
как никогда смелыми надеждами, По сел на вашингтонский поезд и отправился в
путь. Как и всегда в такие важные моменты, он, разумеется, был пожираем
волнением и преисполнен безмерной самоуверенности.
Будучи холостяком, Томас квартировал в меблированных комнатах "Фуллерс-
отель". Но удача по обыкновению отвернулась от По, ибо, приехав в гостиницу,
куда его пригласил друг, он нашел Томаса больным. На первый взгляд это
обстоятельство может показаться неважным, но в его литературной карьере оно
сыграло роковую роль. Будь его верный друг здоров, он, возможно, смог бы
защитить По от него самого. Увы, Томас не вставал с постели и вынужден был
поручить По заботам их общего знакомого - Джозефа Доу, но без причины
прозванного приятелями Буян Доу.
Владелец заведения, мистер Фуллер, прославившийся своим хлебосольством,
устроил в тот вечер пирушку, во время которой сугубое внимание было уделено
дегустации портвейна "из погребов Фуллера". По словам Доу, По "удалось
уговорить" отведать вина. Фуллер был из тех хозяев, которые не любят, чтобы
отказывались от их угощений. Наутро По проснулся больным, очевидно, истратив
накануне все свои деньги, ибо не нашел, чем расплатиться с парикмахером, и
тому пришлось постричь и побрить его для аудиенции у президента в кредит.
Через день (11 марта) он почувствовал себя лучше и посетил все
правительственные департаменты, вербуя подписчиков. Оставшись без гроша в
кармане, он пишет в Филадельфию Кларку, сообщая, что расходы его оказались
"больше, чем он ожидал", хотя он и "экономил на всем". "Я нашел подписчиков
во всех департаментах, включая Президента, - добавляет он, - и полагаю, что
произвел здесь сенсацию, которая пойдет на пользу журналу". Заканчивает он
просьбой как можно скорее выслать ему 10 долларов.
По действительно произвел сенсацию, однако совсем не того рода, чтобы
она могла принести пользу журналу. Явившись позже вместе с Доу в Белый дом,
он выглядел так, что состояние его не укрылось от Роберта Тайлера. И поэтому
было решено, что ему лучше не видеться с президентом. Как и всегда, на По
был черный, испанского покроя плащ, который он из странной прихоти носил
наизнанку все то время, пока гостил в Вашингтоне, чем и правда привлекал
всеобщее внимание, доставляя неловкость Доу. Последний к исходу четвертого
дня счел своим долгом также написать мистеру Кларку:
"Вашингтон, 12 марта 1843 г.
Уважаемый сэр!
Считаю своей непременной обязанностью написать Вам это поспешное
письмо, касающееся нашего общего друга Э. А. П.
Он прибыл сюда несколько дней назад. В первый вечер он казался
несколько возбужденным после того, как его уговорили выпить немного
портвейна. На следующий день он держался довольно уверенно, однако с тех пор
бывал временами совершенно ненадежен.
Своим поведением здесь он ставит себя в уязвимое положение перед теми,
кто может очень повредить ему в глазах Президента, и тем самым мешает нам
сделать для него все, что мы желали бы сделать, если он возвратится в
Филадельфию. Он не понимает политиков и не знает, как с ними следует
обращаться, если хочешь получить для себя выгоду. Да и откуда ему знать?
Г-н Томас нездоров и не может сопровождать г-на П. домой. Мои дела и
недомогание жены не позволяют мне сделать это самому. Учитывая все имеющие
место обстоятельства, полагаю необходимым, чтобы Вы приехали сюда, дабы
благополучно препроводить его домой. Здоровье миссис По в тяжелом состоянии,
и, поскольку речь идет о человеческой жизни, я настоятельно прошу Вас не
говорить ей ни единого слова до тех пор, пока он не вернется вместе с
Вами...
Торжественно заявляю Вам, что пишу настоящее с полной ответственностью.
Гн По - человек высочайшего ума, и мне нестерпима мысль о том, что он может
сделаться жертвой бесчувственных людей, которые, подобно прожорливым
моллюскам, хладнокровно подстерегают добычу и безжалостно пожирают все, что
попадает в их щупальца..."
Письмо это написано добрым и заботливым, но глубоко встревоженным
человеком. Оно принадлежит к числу самых сдержанных и разумных писем, когда-
либо написанных о По. То, что Доу счел необходимым поставить в известность
Кларка о фактах, которые в обычных обстоятельствах от него лучше было бы
скрыть, говорит само за себя.
Лекцию По, назначенную на 13 марта, пришлось отменить. Видя, что Кларк
не едет и не подает о себе вестей, Томас и Доу убедили По немедленно
возвратиться в Филадельфию. Предприятие потерпело полное фиаско.
"Прожорливые моллюски" не поверили, что несуразный, помятого вида
джентльмен, с которым их познакомили, являет собой самую выдающуюся
литературную фигуру их времени. Роберт Тайлер был весьма шокирован. Худшие
из недостатков По выставлены напоказ не где-нибудь, а в приемной Белого
дома. Он потерял или отпугнул многих друзей. Томас вынужден был приносить за
него извинения, и даже Доу, которого никак не назовешь рабом приличий,
поведение По вряд ли пришлось по вкусу. В их отношения так и не вернулась
прежняя сердечность. Возможно, отчуждению способствовало и то
обстоятельство, что По не вернул ему взятых взаймы восьми долларов. После
возвращения из Вашингтона для По вновь пробил час испытаний - невзгоды стали
обрушиваться на него одна за другой.
В мае 1843 года он пишет Лоуэллу: "Увы! План моего журнала провалился".
Кларк пошел на попятную. По приписывает это его "идиотизму" и "слабоумию",
но устами его говорили досада и разочарование, ибо его более благоразумный
партнер просто-напросто поступил так, как велел ему здравый смысл. Доверие
Кларка было основательно поколеблено событиями, происшедшими в Вашингтоне, и
дальнейшее укрепило его во мнении, что, какими бы блестящими способностями
ни обладал По как редактор и литератор, он ни в коей мере не был тем
человеком, в деловом союзе с которым можно было бы рискнуть значительным и
нелегко доставшимся капиталом. "Стайлус" потерпел крушение! Но По так и не
отказался от своей идеи. Ведь успех был так близок! Иллюстрации и статьи для
первого номера уже лежали у него на столе. Все усилия оказались напрасными.
Его вновь постигла неудача, и вновь по той же причине.
Финансовые затруднения По достигли теперь крайней степени. Семье в
буквальном смысле не на что было жить, а состояние Вирджинии вновь резко
ухудшилось, о чем свидетельствует это письмо:
"Дорогой Грисвольд!
Не могли бы Вы прислать мне 5 долларов? Я болен, и Вирджиния совсем
плоха. Приходите меня навестить. Петерсон говорит, что Вы подозреваете меня
как автора какого-то странного анонимного письма. Я не писал его, однако
захватите письмо с собой, когда соберетесь к нам, как обещали миссис Клемм.
Я постараюсь уладить дело поскорее..."
Нужда и в самом деле была зла, если По заставил себя обратиться к
Грисвольду. Деньги он, кажется, получил. Все это время По то ругал, то
хвалил Грисвольда в своих статьях и не раз с раздражающим сарказмом
отзывался о его поэтической антологии на страницах "Сэтэрдей мьюзиэм".
Грисвольд жил в пансионе на Восьмой улице, где повстречал некую, по
слухам, богатую леди. Он женился на ней, однако богатства не оказалось и в
помине. А поскольку красотой леди, как говорят, была наделена еще меньше,
чем золотом, мистер Грисвольд довольно долго пребывал в отвратительнейшем
расположении духа. Приблизительно в ту пору он и начал травлю своего коллеги
Петерсона в анонимных письмах и статьях и был впоследствии уволен за это
Грэхэмом. Должно быть, одно из таких писем По и имеет в виду, когда
утверждает, что ничего подобного не писал. Грисвольд же пытался свалить всю
вину на него. Он прекрасно знал, что По снова предложено кресло редактора
грэхэмовского журнала, что им, Грисвольдом, Грэхэм недоволен и что Петерсон
- способный человек. Принимая во внимание характер преподобного доктора,
нетрудно догадаться, какой вывод он сделал из этих обстоятельств.
Тогда же и самого По начали тревожить слухи, неизвестно кем
распускаемые о нем в Филадельфии. Что касается разговоров о его пьянстве, то
здесь ему некого винить, кроме себя. Но вдобавок к этому имя его стали самым
скандальным образом связывать с именем дамы, любезно оказавшей ему
гостеприимство в своем доме в Саратога-Спрингс, когда он был болен.
Источники слухов установить невозможно, однако один из них, по крайней мере,
почти не вызывает сомнений. Первые признаки нервного расстройства,
приведшего позднее к появлению у По настоящей мании преследования, уже
давали себя знать, и враждебная молва была, без сомнения, главной причиной,
вынудившей его покинуть Филадельфию.
Единственный большой успех, выпавший на его долю в 1843 году, явился в
виде премии, присужденной По за самый читаемый его рассказ "Золотой жук",
который первоначально предназначался для публикации в "Стайлусе". Когда из
этого ничего не вышло, он обратился в Грэхэму, который согласился поместить
рассказ у себя в журнале. Но в это время газета "Доллар", печатавшаяся в том
же здании, что и "Грэхэмс мэгэзин", только этажом ниже, объявила конкурс на
лучший рассказ, назначив премию в 100 долларов. По упросил Грэхэма вернуть
ему рукопись, вместо которой тот принял от него критическую статью. Редактор
"Доллара" Джозеф Сейлор хорошо знал По. Хотя это не оказало никакого влияния
на присуждение премии - ее отдало По жюри, - напечатанное Сейлором
объявление о результатах конкурса было выдержано в чрезвычайно лестном для
По духе.
Огромная популярность "Золотого жука" объясняется отчасти тем, что в
нем почти напрочь отсутствуют болезненные мотивы, преобладающие во многих
других произведениях По. Правда, и здесь не обошлось без нескольких черепов
и мертвецов, но их появления вполне можно было ожидать в истории о пиратских
сокровищах. Обращение к впечатлениям прошлого, уже наметившееся в нескольких
других его рассказах, для этой новеллы характерно в особенности, ибо в
"Золотом жуке" По с почти фотографической точностью воссоздал природу
острова Салливана, где побывал около пятнадцати лет назад. Единственным
признаком филадельфийского периода является фигурирующая в рассказе
криптограмма - предмет этот по-прежнему занимал его мысли с неотступностью
навязчивой идеи.
Летом в одной из филадельфийских газет появилась статья, содержавшая
особенно яростные нападки на По, который с полным основанием заподозрил в
авторстве Грисвольда. Последний к тому моменту был уже изгнан из редакции
"Грэхэмс мэгэзин" за подобные инсинуации в адрес Петерсона, в которых его
неопровержимо уличили. Какова бы ни была доля горькой истины в утверждениях
о пьянстве и временами легкомысленном поведении По, нельзя отрицать того
факта, что и при его жизни, и после смерти Грисвольд играл по отношению к
нему роль ложного друга. Весной и летом 1843 года Грисвольд, к несчастью,
познакомился с миссис Клемм. Ей часто приходилось тогда носить по редакциям
рукописи По; взывая к добрым чувствам издателей, она умоляла поторопиться с
выплатой гонорара или хлопотала об авансах. Вкравшись в доверие к миссис
Клемм, Грисвольду удалось проникнуть в самые сокровенные обстоятельства
семейной жизни По, ясно увидеть омрачавшую ее трагическую тень. Все, что
узнавал, он использовал для того, чтобы тайно вредить По; когда писателя не
стало, он продолжал вымогать у впавшей в страшную бедность миссис Клемм
нужные ему сведения, в одно и то же время пороча репутацию покойного друга и
наживаясь на издании его произведений.
С середины лета 1843-го до весны 1844 года, когда По оставил
Филадельфию, он пережил стремительное падение, приостановленное лишь
переездом в Нью-Йорк, который увидел его уже иным, значительно
переменившимся к худшему человеком. Главной причиной происшедшего следует
считать недуг Вирджинни и злоупотребление вином, в котором По искал
избавления, будучи не в силах вынести преследовавших его бед. Большую часть
времени он проводил теперь у постели больной жены, мучимый и сам
подтачивающей душу и тело тоской. Когда же он покидал дом, то как одержимый
скитался по улицам в одном из тех состояний, которое позднее описал
Грисвольд, знавший его тогда особенно близко:
"...Он бродил по улицам, охваченный не то безумием, не то меланхолией,
бормоча невнятные проклятия, или, подняв глаза к небу, страстно молился (не
за себя, ибо считал или делал вид, что считает душу свою уже проклятой), но
во имя счастья тех, кого в тот момент боготворил; или же, устремив взор в
себя, в глубины истерзанного болью сердца, с лицом мрачнее тучи, он бросал
вызов самым свирепым бурям и ночью, промокнув до нитки, шел сквозь дождь и
ветер, отчаянно жестикулируя и обращая речи к неведомым духам, каковые
только и могли внимать ему в такую пору, явившись на зов из тех чертогов
тьмы, где его мятущаяся душа искала спасения от горестей, на которые он был
обречен самой своей природой..."
Эти скитания тоже давали повод для столь досаждавших По толков. Когда
он оказывался на улице, влекомый какой-то непонятной силой, никто уже не мог
сказать, куда он направит стопы, и лишь миссис Клемм умела отыскать своего
"Эдди", чтобы уходом и заботами вернуть ему подобие нормального человека.
После ухода Грисвольда из "Грэхэмс мэгэзин" По снова стал изредка
помещать там критические статьи. Зимой 1843/44 года дела шли так плохо, что
он даже попытался предложить один из ранних вариантов "Ворона" своему
старому другу Розенбаху, по-прежнему работавшему в грэхэмовском журнале. Как
рассказывал потом этот человек, По пришел однажды в редакцию с рукописью
стихотворения в кармане и сказал, что Вирджиния и миссис Клемм голодают, а
он совсем обезденежел. Стихотворение было прочитано находившимися там же
Грэхэмом и Петерсоном и им не понравилось. Однако По настойчиво доказывал,
что вещь хороша, точно так же, как неотложна его нужда в деньгах. Чтобы
разрешить разногласия, Грэхэм созвал всех, кто работал в это время в
редакции и типографии, пообещав подчиниться решению большинства. По сам
прочел "Ворона" сгрудившимся вокруг клеркам и перепачканным краской
наборщикам, но те присоединились к мнению Грэхэма. Стихотворение не взяли,
однако из жалости и сострадания к автору и бывшему их редактору пустили по
кругу шляпу, собрав для Вирджинии и миссис Клемм 15 долларов. Деньги
передали миссис Клемм. Судя по этому эпизоду, бедность По достигла последней
крайности. Впрочем, оказанный "Ворону" холодный прием пошел на пользу - в
последующие годы По продолжил работу над стихотворением.
Почти все, что он делал или задумывал в ту пору, несло на себе
отпечаток тяжелого нервного состояния человека, не способного довести до
конца никакой работы, требующей длительных усилий. Как следствие, вновь
пробудился его интерес к поэзии. Мы уже видели, он периодически возвращался
к давно уже начатому "Ворону", а в январе 1843 года "Грэхэмс мэгэзин"
напечатал его первое за несколько лет значительное стихотворение
"Червь-победитель". Лоуэллу он послал "Линор" - несравненно улучшенный
вариант стихов, написанных еще в Вест-Пойнте. Учитывая состояние Вирджинии,
неудивительно, что им опять завладели элегические настроения, а за строками
"Червя-победителя" вновь встал жуткий призрак смерти.
Надежды По с помощью Диккенса издать что-нибудь в Англии не
оправдались, и теперь он обратился к творчеству малоизвестного английского
драматурга Р. Хорна, чью салонную пьесу "Орион" превознес до небес в
мартовском номере "Грэхэмс мэгэзин", заявив, что в некоторых отношениях ее
автор превосходит самого Мильтона. Между столь же изумленным, сколь и
польщенным англичанином и его американским рецензентом завязалась переписка;
верно рассчитав, что Хорн не откажется ответить любезностью на любезность,
По попросил его содействия в издании сборника своих рассказов в Англии. Из
этого, увы, ничего не вышло, хотя Хорн и в самом деле предпринял какие-то
усилия.
В начале апреля 1844 года По довольно скоропалительно решает уехать из
Филадельфии и еще раз попытать счастья в Нью-Йорке. Жизнь в Филадельфии
превратилась для него в сплошную вереницу физических и духовных страданий,
приведших его в полное смятение чувств. Скандалы и кривотолки, вызванные его
пьянством, нищенское убожество семьи и давшая пищу для всяческих домыслов
история с "леди из Саратоги" рождали в нем ощущение, что он жертва какого-то
заговора, и мысль эта нашла благодатную почву в его болезненно восприимчивом
сознании. Некогда открытые ему пути были теперь отрезаны, и, кроме того,
чтобы обрести равновесие духа, ему важно было переменить обстановку, уехать
из города, где буквально все, даже случайно встреченный на улице знакомый,
напоминало о пережитых неудачах и неосуществленных замыслах. Не имея никаких
определенных планов, он не знал, что будет делать и где будет жить. Слабая
надежда убедить с помощью профессора Энтона издательство "Харперс"
опубликовать полное собрание его рассказов была единственным проблеском в
тумане, который окутывал будущее. Миссис Клемм задержалась в Филадельфии,
чтобы распорядиться жалкими остатками семейного имущества. Нескольким
друзьям она и Вирджиния подарили черенки с лучших цветочных кустов из их
сада. Ковры и полдюжины стульев с неохотой забрала домовладелица, которой По
задолжали за квартиру. После отъезда Эдгара миссис Клемм продала его
маленькую библиотечку торговавшему по соседству букинисту. Денег, чтобы
уехать всем троим, не хватило, и она осталась наедине со своими
воспоминаниями, предчувствиями и кошкой Катариной, которая в бездетной семье
была всеобщей любимицей - Вирджиния ни за что не желала с ней расставаться.
Весенним утром 6 апреля 1844 года По, весь наличный капитал которого
равнялся сейчас 11 долларам, вместе с Вирджинией навсегда покинул дом на
СпрингсГарден-стрит. В семь часов их поезд отошел от платформы
Филадельфийского вокзала, направляясь в Перт-Амбой. Добравшись до этого
портового городка, они пересели на пароход, которым и прибыли в Нью-Йорк,
встретивший их проливным дождем.
|
